— За крыльцо! Дурак! — голос запыхавшийся. — Вон еще бегут. — Сеньковский и Виктор два раза подряд выстрелили вперед в темноту. И часто-часто застукали выстрелы, и отскочила щебенка от крыльца.
— А сволочь жидовская! — и зубы скрипели у Виктора. Он стоял в рост и стрелял и на ощупь перезаряжал наган.
— Назад, назад, болван! — Сеньковский дергал за спину. Еще какие-то толпились кучкой сзади. — Назад! — и Сеньковский рывком повернул Виктора за рукав.
Дап! дап-дап! — и огоньки сеяли из темноты.
— Господин надзиратель! Налево в проулок.
Виктор упирался, но уж и второй его тянул за локоть, и Сеньковский дышал перегаром в лицо — ходом!
Виктор натыкался на хлам, на ящики и вдруг глянул вбок — те ворота — и раскинула руки и ноги… висит, как чудом, как приклеенная, и увидал — черным колом торчал костыль из ладони.
— Ходом! Пошли, пошли! — и Сеньковский дернул Виктора вперед.
ТАНЕЧКА ходила по паркету от рояля к двери мимо трюмо. Из двери, из столовой, шел свет, и только ее одну видно в трюмо, когда проходит мимо. И Таня проходила и скашивала глаза в трюмо, и цвет, тот самый единственный цвет, рамкой оттенял шею и бросал на щеки отсвет — чуть страшный, неведомого огня.
— И не надо! — шептала Таня и длинными шагами скользила по паркету и вдруг остановилась, подошла вплотную к трюмо, к самому зеркалу присунула лицо и злыми, ярыми глазами глядела себе в глаза, и как воткнулся глаз в глаз и не оторваться.
— И… не… на-до! — громко сказала Таня и отвернулась. — Бабушка! — крикнула Таня, вышла в столовую. — Бабушка! Да бабушка, черт вас дери совсем!
— Чего? Упало чего? — шлепает на бегу.
— Чаю, я говорю, а никто не подал.
— Да стоит же чай, Бог ты мой, орать-то так… фу, убивают, думала. Чай-то вот. Сослепу-то орать…
— Ну, так и садитесь, пейте. Садитесь, говорю, сюда, сейчас же! Ну! Я вам наливать буду.
— Не надо, не надо крепко так, — и старуха замахала рукой.
— И варенья вот вам. В чайное блюдечко! Чепуха, сожрете. Вот полное блюдечко наложу. Вот! Куда? В рот. — И Таня села, и стул пискнул.
— Куда же столько? — и старуха закачала головой, заулыбалась губами на варенье.
— Бабушка! — Таня кричала, как глухой. Старуха глядела, мелкими складками пошел сухой лоб. — Бабушка! Что, если б муж бы ваш или жених вам на свадьбу газету принес? В подарок?
— Как это газету?
— Ешьте варенье! — крикнула Таня. — Газету, я говорю! С самыми интересными новостями! Что царя убили. Старуха затрясла головой, и глаза в чашку.
— Ну, все равно, с картинками. Газету вот эдакую! — И Таня развела руками круг, и сзади черными крыльями махнула тень, и старуха вздрогнула. — На свадьбу? А? — и Таня встала и со всей силы глядела в старуху. — Что?
— Да не пойму… Газету? Зачем же газету?
— И мне незачем! — крикнула Таня. — И в рожу надо кинуть газету, — и Таня отшвырнула воздух рукой. — Газетчик! С душой надо, а не с… — Таня отпихнула стул назад, с громом, с рокотом, и вышла в гостиную. Села с размаху на диван. Таня бросила взгляд в трюмо. Виден был стол в столовой, старуха без шума доставала ложечкой варенье. Таня стала глядеть в угол в темноту.
— Ой, никак на черном ходу стучат! — И Таня видела в зеркало, как вскочила старуха.
«Стучат, стучат, действительно стучат», — Таня встала и пошла к кухне.
Старуха уж отпирала. Дворник шагнул через порог и стал, придерживал сзади дверь.
— Что вы там шепчетесь? — и Таня твердыми каблуками застукала по коридору. — Что такое?
— А вот говорит, — шептала старуха и наклонялась в такт, — чтоб, говорит, завтра, говорит, иконы на окно поставить, — и старуха выставила ладони, — чтоб знали, что православные, говорит, люди, — дворник глядел старухе в темя, улыбался, кивал головою, — чтоб, говорит…
— А верно, — и голос у дворника вразумительный, — ну, камнем кто. Простое дело…
— Зачем, зачем? — Таня шагнула к дворнику. Но дворник уж всунул спину в дверь, улыбался — такое уж дело… — и закрыл дверь. Таня дернулась к двери, хватилась за ручку.
— Шш! — старуха придерживала дверь. — Он говорит, барышня, говорит, — и старуха зашептала едва слышно, — забастовку завтра делают… русские делают… прямо бунтовать, говорит, все будут.
— Иконы почему? — крикнула Таня.
— Иконы… — но ничего нельзя было расслышать, бился, трепетал электрический звонок в кухне, кто-то часто, прерывисто звонил в парадную дверь. Таня бегом бросилась отворять, и тревожный воздух заходил в груди. Звонок бился, вздрагивал сзади нервной дрожью. Таня быстрой рукой открыла — дама в вязаной шали, улыбается насильно, искательно.
— Простите, одну минутку, на пару слов, — дама озиралась в передней, — я внизу живу. Лейбович. Идемте на минуту, — и она тащила Таню в гостиную, — слушайте, умоляю вас, — шептала Лейбович, — вы же интеллигентный человек.
— Да сядьте, сядьте, — говорила Таня.
— Ой, милая, я не могу. Вы знаете, — и вдруг голос осекся, охрип, Лейбович глотала сухим горлом, — дайте мне выпить глоток, — хрипло говорила Лейбович, и Танечка видела в полутьме, как трясется шаль на голове.
Танечка выпрыгнула в столовую, схватила свою неначатую чашку, и чашка дробно билась о зубы в руках у Лейбович. Она с трудом глотала, поставила чашку на рояль.
— Я вас умоляю, — свежим голосом говорила Лейбович, — дайте нам на завтра, только на завтра, пару икон, вы же понимаете? Только поставить. Вы знаете, что делается на Слободке? Ой! — и Лейбович сцепила обе руки и била ими себя в лоб. — Я не знаю, если есть Бог, то как он может смотреть на это, когда человек, человек не может… человек не может это видеть. Господи, Господи! — и Лейбович с судорогой подняла стиснутые руки. — Это христиане! Это русские! Православные убивают! Стариков убивают… женщинам… беременным… — Лейбович захлебнулась, она вдруг села на стул, вцепилась пальцами в голову. Она вскочила. — Будь проклята, проклята! Проклята эта страна! — крикнула исступленным голосом. — Тьфу, тьфу, тьфу на тебя! — и она плевала как будто в кого-то перед собой и снова бросилась на стул и вцепилась, точно хотела содрать с себя волосы, и, скорчившись, все ударяла сильней и сильней ногой об пол.
— Слушайте, слушайте, — Таня наклонилась, трепала за плечо Лейбович, — кто же это, кто?
— А! Все! Все! Негодяи! — выкрикивала Лейбович.
— Ведь не может быть! Слушайте, я вам — говорю: не дадут.
— Когда! Когда! Кто не дал? Жить не дадут! — и она вдруг остановилась и вдруг подняла на Таню лицо и большими, выпученными глазами смотрела на Таню. Она приоткрыла рот, как будто подавилась. Таня ждала — и вдруг из полуоткрытого рта вышел вой, как будто кто внутри поднялся к горлу и кричал изнутри, громко, на всю квартиру, одной волчьей нотой.
— Воды! воды! — Таня побежала за стаканом, Таня впопыхах смутно слышала, как отпирала старуха парадную. — Валерьянка, где валерьянка? — громко повторяла Таня, хватала баночки в шкапчике. Таня бежала назад, какой-то мужчина уж стоял над Лейбович, старуха с кухонной лампой в руках стояла в дверях гостиной, кисло хмурилась. Мужчина, видно, зажимал ладонью рот Лейбович, и глухо выла спертая нота.
— Простите, — говорил через плечо мужчина, — я муж, я слышал… снизу. Фанечка, тсс-тсс! Не надо. Там же Яша остался…
Но Лейбович мотала головой, и к спинке стула прижимал ее голову муж.
— Пусть выпьет, — совала стакан Таня. Но Лейбович встала.
— Что же, что же это? Что это? — повторяла Лейбович, задыхалась, поматывала головой. — Ой, что же это? Наум! Она стояла растрепанная, озиралась.
— Ша! — и Наум махнул сердито рукой. — Тихо! — он обернулся к Танечке, он схватил ее под локоть и быстро пошел к столовой. — Понимаете, идет погром. Да, да, настоящий погром. Я зубной врач, внизу. Так я вас прошу, мы в первом этаже — Наум Миронович Лейбович… у меня дети. Сейчас, каждую минуту, — шептал Тане Наум Миронович, — они же не смотрят — дети, не дети…
— Идите сюда, сюда ко мне, сейчас. Скорей! Таня недоговорила, Наум Миронович зашагал к дверям. Но вдруг остановился, вернулся.
— А старуха? Я говорю — старуха, я вижу, чем она дышит, пойдет скажет… дворнику, я знаю… Надо запереть, на ключ надо тот ход.
Таня мотнула головой, пошла в кухню, старуха встала с табурета, глядела тревожно, сердито на Таню. Таня подошла к дверям, повернула два раза ключ и засунула себе в декольте.
— Бабушка! Ко мне в спальню, — Таня вытянула приказательно руку, — сейчас же. Если выйдете — я вас убью! Таня пропустила старуху мимо — все не опускала руки.
— Не закрывайте дверь, — шептал в прихожей Наум Миронович, — мы по одному и тихо! Ти-хо! — он поднял к уху палец, и Танечка видела, как вздрагивал рыжеватый ус над губой и мелкой рябью трепетало пенсне.
