— Это вы-то? Такая красивая?
— Разве я красивая?
— Вы? Очень красивая! Оч-чень!
— Милый, славненький мальчоночек мой.
Затихли оба.
— А я в самом деле приду к вам в гости в городе.
И поднялась она, и отодвинулась в волнении, в непонятном страхе.
— Нет, нет, не приходите. И не думайте об этом.
— Почему же? Ведь вы же сами…
— И не помышляйте об этом, говорю я вам. Расстанемся здесь навсегда, но друзьями. Милыми, доверчивыми, невинными друзьями. Здесь, под этим горным солнцем, будем дружны и близки, а там — чужие. В городе вы совсем забудете меня.
— Я-то вас никогда не забуду, — печалью и внезапной угрюмостью повеяло в голосе его.
И покачались над мраморным лбом прелестные рыжие завитки. Точно нити золотой солнечной паутинки блеснули перед глазами семнадцатилетнего. Блеснули и загасли.
— Нет, вы-то и забудете меня.
Лина подходит, злая и некрасивая. Глаза ее распухли.
— Что же, придете вы посмотреть, сколько Александр Карлович раков наловил? — бешено сверкая глазами, спрашивает она и рвет с ветки листочки.
«Никогда не ищите меня в городе: плохо будет», — слышит еще Павлик предостерегающий голос над собой, когда они идут к реке.
59
Наступает сумрак, и с ним разом ложится свежесть на все. Дымятся жаровни последними угольками, наварены десятки банок варенья, устраивают в экипажах для спанья постели, все надели теплое платье, Александр Карлович мастерит палатку для дам.
— Как только в горах сядет солнце, вместо жары мороз начинается, я знаю, — говорит жирная тетка Анфа, стуча последними зубами.
А дед с бабушкой Александрой уже ничего не говорят, оделись оба в заячьи тулупы и уставились на всех проходящих зелеными лицами, озлобленными глазами: зачем ни с того ни с сего их с теплых постелей в башкирские горы дураки затащили?
— Да, в наше время дедушки костры на всю ночь разводили, — говорит еще тетка Анфиса.
— Для чего же костры? — спрашивает кузина Лина, со злобой и ненавистью глядя на нее.
— От холода и по причине волков.
— Еще печали не было. — Лицо деда Терентия посинело, как чернила.
Ходит по месту стоянки Павлик, ходит с веселым лицом, в ватном пиджачке, сжимая в кармане револьвер. «Если появятся волки — маму защищать, маму и ее».
Проходит вдоль тропинки меж кустиков, меж цветами; свежий воздух прелестен и сладок, грудь ширится от счастья, что воздух так свеж. Или от чего другого грудь так дышит глубоко и нежно? Или только ветер свежий радует его?
Кузина Лина, сидя на козлах тарантаса, следит за ним злыми, опечаленными глазами. А Павлик все ходит и улыбается. Равняется он с ней, и озлобленный шепот ползет от нее:
— Ишь, расходился, точно часовой.
Останавливается Павел, руки засунул в карманы, смотрит на злую девицу смеющимися глазами.
— Что бормочете вы, Линочка, ненаглядная девица моя?
Машет руками девица, некрасиво машет и бранится, но не гневен Павлик, забавно смотреть, как машет руками кузина Линочка.
— Что это вы клохчете, как курица на нашесте? Полететь собираетесь? Куда полететь?
— Волчонок. Кот влюбленный.
— Никогда не видал влюбленных котов.
— Вообразил тоже; да она смеется над тобой!
— Тетка Анфиса-то? Пускай, старенькая она.
— И дурака нечего строить: точно не понимает. Невидаль, подумаешь — самые глупые усы.
— Четверть часа говорю я с вами, Линочка, а тут уж и кот влюбленный, и глупые усы, и дурак. Каково же было бы, если бы я на вас на весь век жизни женился?
— Вот уж не пошла бы. Лучше за кучера, чем за вас.
— За чем же дело стало: кучеров здесь много, а обвенчает башкирский мулла.
— Глупо.
— Имею честь кланяться, кукушечка моя.
— Вообразил о себе, что мужчина, а сам просто — фитюк.
— Не упадите, Линочка, кланяюсь вам.
— Был бы здесь Гриша, на дуэль бы вызвал… вот уж штафирка!
Ощупав в кармане револьвер, с тихой песенкой отходит Павлик.
Поет и нежится в свежести вечера сердце его. Как травы пахнут, как небо нависло синей эмалью, как гора потемнела, и только вершина ее еще блестит как серебро. Костры зажигают кучера в четырех концах стана, от волков костры и от холода, — в самом деле, какая оригинальная жизнь. Как присматриваться к ней надо, как вбирать ее в сознание, запечатывать, заклинать. Говорят, в ста верстах уже прокладывается дорога. Приедет Павлик через два года — и закричат железные паровозы.
Все темнеет и темнеет: расстилает по небу башкирский бог синее покрывало, намереваясь ложиться спать. Александр Карлович уже устроил для дам палатку и зевает, сморившись ловлей раков и хлопотней. Дамы, однако, спать не ложатся; кузина Линочка фырчит на козлах, как опившаяся кошка. Подходит к ней Эмма Евгеньевна, зовет спать в палатку.
— Не пойду. На траве спать буду. На дереве. На ковре.
— Отчего ты сердишься сегодня, Линочка?
— Разве это значит сердиться — на дереве спать?
— Оставьте ее, Эмма Евгеньевна; чтобы не упала, я ее вожжами к дереву привяжу.
— Фитюк, кот влюбленный.
— В самом деле, Линочка, идите на ночь в палатку вместе с Эммой. Вам будет тепло.
— Нет, Александр Карлович, я засну в тарантасе. Я с Елизаветой Николаевной лягу. Там хорошо.
— И в палатке места хватит: там только тетя Анфа и Эмма.
— Благодарю, Александр Карлович, я лягу в тарантасе.
— Не совсем вежливо, — зевает Драйс. — А вы, молодой человек?
— Я всю ночь спать не буду.
— Караулить желаете; в таком случае устроимся: до двенадцати я прилягу, а с полуночи меня разбудите: сменимся мы. Бурка у меня теплая, в ней не зазябните… Хорошо?
— Хорошо, только я всю ночь дежурить буду.
— Не выдержите. Во всяком случае знайте: я у левого костра. Что понадобится, разбудите; на людей положиться нельзя: все перепились.
Совсем синей и непроницаемой становится ночь. Точно завеса стала перед глазами: в пяти шагах не видать ничего. Костры блестят в четырех концах стана, то двигаясь багрово-рыжими языками, то вздымаясь, при ветре, чудесным золотом искр. «В самом деле, какая жизнь оригинальная, какой уклад своеобразный, как надо все примечать».
В непроницаемой тьме ночи блещут яркие далекие пылающие звезды. Постарался башкирский бог: насветил огней видимо-невидимо, но светло от них, должно быть, только в небе, на земле же душистая, тревожно-синяя темь.
Подходит мама к Павлику, мама усталая, и целует его.
— Со мной Лина в тарантасе, а ты где ляжешь?
— Я всю ночь не буду ложиться, мама моя.
— Утомишься, измаешься. Лучше бы прилег вместе с Александром Карловичем вон там, у костра. Бурка у него теплая, на землю не садись.
— Довольно, довольно, не беспокойся обо мне.
А тетка Анфа уже храпит на всю палатку — вот оно, убежище на страх волкам.
— Спокойной ночи и вам, Александр Карлович.
— Так помните: с двенадцати я дежурю, разбудите меня.
— Непременно, хорошо.
Постепенно засыпают старые баре, мелкие остатки, осыпь прежних бар. Там, где раньше пестрело челядью, где стояли фургоны провизии и ведра водки, где жарили на вертелах целых баранов и на всю ночь заливалась рабья музыка домашнего заведения, ныне тихо, и скромно, и мелко… Но своеобразно и теперь.
Ходит дозором от костра к костру Павел: кучера действительно мертвецки пьяны, они не защита; надежда на лошадей: учуяв волков, захрапят… Да тут же и Павел с его немилосердным «лефоше».
— Покойной ночи, кузина Линочка, во сне вам увидеть двенадцать волков!
Сердито захлопывает верх кузова барышня. При маме Павлика неудобно бранить, но по тому, как фартук она рванула, ясно видно, что сердце ее горячо..
Фырчат лошади, сонно жующие траву, всхрапывают, переговариваясь между собой. Подойдя к телеге, зажигает Павел спичку. Молочно-карие глаза гнедого мутно вспыхивают перед ним. Приветливо морщит он кожу на носу: узнал, еще бы, старые знакомые, как не узнать.
О, какая темень чарующая! Как звезды пышут, пылая, но не светя. По каменистой дороге грохочет кто-то исполинскими колесами — неужели это сам бог катается, бог башкирский катит над обрывами в своей бронзовой колеснице? Человек в этакую темень ехать не рискнет.
И вздрагивает Павел: прямо перед ним вырастает темная фигура, надвигаясь на него. Из земли она поднялась и наступает, колеблясь и озаряясь при редких вспышках полупогасшего костра.
Узнал: это она — с сапфировыми глазами. Но от этого страх не рассеялся, еще крепче стал. Что-то ужасное несет она Павлику с собой, что-то страшное и неотвратимое таит в себе. Захолонуло сердце: что-то скажет она?
И подходит она неслышно, и молча касается рукава его, и слабо тянет за собой, и дышит, не говоря ни слова.
— Я забыла с вами проститься, извините меня.
Молчание. Бледная узкая опасная рука все тянет за собой.
