Ее матерински добрые, ласковые, ставшие вдруг круглыми, глаза налились терпкой болью.
* * *– Эй, братишка, скидывай шинелю!
Мы все с недоумением оглянулись на нашего «санетара», но и он, видимо опешил перед этим грозным окликом махновца, пересекшего нам дорогу у самого лазарета.
Я злобно снял шинель и подал ее всаднику, – разговоры все равно были бы излишни. Махновец, не торопясь надел ее, туго затянул красным кожаным поясом и бросил мне взамен свою – дырявую, без пуговиц.
– Ну, братишка, не взыщи, ты в тыл пойдешь, а мне еще служить, как медному котелку.
Сполз с седла и протянул мне несколько смятых бумажек:
– Вот тут три тыщи, возьми. Твоя то шинель получше моей, так чтоб без обману, по-хорошему чтоб. У меня грошей куры не клюют, а тебе понадобятся. На хлебушку, што ли…
Тронулась кудлатая гнедая лошадка, помахивая огромным алым бантом на хвосте. Махновец скрылся за углом.
– Ще один худый знак, – сказал Ф. – Офицер и этот… Колы значала добре, значит, пуля по нас плачет.
Кожухин закрыл один глаз и высунул язык, немилосердно гримасничая.
– Та неужто? И-их, Боже мой! И на кого ты нас остави-и-ил! Знаешь, что я тебе скажу, галушка ты харьковская: не скули. Главное – не скули! Ты, видать, в первой в такую кашу влип, а мне это все равно что наплевать. Я и одежду всю и часы наручные в лазарете оставил. Потому привычный уже к этому – разов тридцать… в плен попадался… А днев через три, когда разденут всех, как липок, я – к сиделке Соньке: одежу даешь, часы даешь! Во какой я братцы, артист! Как с гуся вода. Но между прочим, жрать чевой то захотелось. Сав..ин!
Он толкнул меня в локоть. Я шел рядом с ним, впереди «санетар», сзади харьковец, – я глубоко дышал от усталости и с внимательным, хотя и не совсем радостным любопытством осматривал непривычную мне картину: плетущиеся к югу обозы, море красных пятен, извилистые провалы в грязных джанкойских домиках, густую сочную ругань на каждом шагу, группы бесцельно шатающихся красноармейцев у комендатуры – раздевать уже было некого. На бревнах, кирпичах разрушенных обстрелом зданий и просто в сипло чавкающей грязи расположились тысячи пленных в одном белье, а часто и без него. На многих лицах я заметил ссадины, кровоподтеки, багрово-синие опухоли.
Было бы неверно сказать, что картина эта произвела на меня потрясающее впечатление: Слишком притупились нервы в эти безысходные дни… Жизнь шла мимо них, ненужная в своей звериной наготе. Не потому ли мне так упрямо, так жадно хотелось умереть?
– Ну? – проронил я, замедляя шаг. – Что вам, Кожухин?
– Ты ж не забудь, что я говорил-то, – сказал ставрополец вполголоса, чтобы не услышал санитар. – Нахрапом лезть на них, сволочей, ни в коем разе не идет. Хорошо бы слезу подпустить, да ты, я вижу, не артист и нутро у тебя панское. Вот я, так усякого чекиста проведу. Пропади я на этом месте! Полячка, та любит гонор, а у белых на бессознательности выедешь. А эта шпана перво-наперво начинает с панталыку, т.е. с толку сшибать. Такую, стерва, комбинацию загнет, что сразу засыпишься. Так ты смотри в оба!
– Хорошо…
– Главное, чтобы на каждый вопросец у тебя ответ был. На каждый – где был у первой половине сентября девятнадцатого года? Сколько годов и днев бабе твоей, ежели женат? По какой такой причине тебе советская власть ндравится? Сколько солдат было в твоей части, зачем так мало, али много? Я тебе говорю – усе надо знать. Меня в чеках одинадцать раз допрашивали. Чуть замнешься – пиши пропало!
Он дернул меня за рукав и закричал с легким хохотком:
– Смотри, смотри! Петька-то наш!
Ф. отстал шагов на двадцать, сидел на ящике из-под консервов и растерянно улыбался. Рыжий красноармеец стягивал с него сапоги, два других спорили из-за хорошего, на заячьем меху полушубка харьковца. Какой-то матрос сорвал с него шапку и надел ему на голову ведро с незастывшей известью…
Каюсь, – засмеялся и я. Особенно тогда, когда харьковец присоединился к нам, весь в липких струйках извести…
* * *В комендантском дворе стояли две разбитые кухни, у которых невероятно толстый человек, тоже из пленных, записывал вновь приходящих.
Зачем? Так и осталось невыясненным. Говорили, что по спискам будут давать какую то бурду и четверть фунта хлеба в день до отправки в красную армию, в Мелитополь или на полотно. За четверть суток своего сидения в Джанкое я не получил ничего кроме ударов от рук до прикладов включительно.
У левой кухни записывали «белокрасных», т.е. уже служивших когда-либо в советских рядах: там суетилось несколько сот человек. У правой – был летучий штаб «чисто-белых»… Человек двадцать, приблизительно…
Я вспомнил советы ставропольца и спокойно подошел к «штабу».
– Фамилия, имя?
Тщательно продумав все могущие быть мне предложенными вопросы, заранее составив свою биографию, ложную от начала до конца, я еще в лазарете решил, что изменять фамилию и имя не имеет никакого смысла – вряд ли возможно, что все десятки тысяч пленных были отправлены по месту жительства для детального выяснения их прошлого. Кроме того, если удастся остаться в живых, я как-нибудь спишусь со своими и смогу получить документы, нужные для «драпа».
– Савин Иван.
– Чин, часть? – спросил толстяк.
– Младший писарь четвертого пехотного полка, – ответил я, не моргнув глазом, не будучи, впрочем уверен, что такой полк существовал когда-нибудь.
«Начальник штаба» потер свой заплывший жиром живот, чуть прикрытый сиреневыми, совершенно изодранными кальсонами.
– Такого полка, кажется, не было. Я в интендантстве служил и знаю. Хотите третий конский запас, отдела ремонтирования армии? Вполне нейтральный. Если для допроса вам нужно знать фамилии начальства, я скажу. Командиром запаса был полковник Варун-Сек…
– Спасибо! – сказал я, чуть дотрагиваясь до козырька. – Эту часть я хорошо знаю. Так и пишите. Только, пожалуйста, младшим писарем – я на пишущей машинке когда то писал…
Толстяк кончил писать и слез с кухни.
– Скоро вас, вероятно, разоблачат. Только не спорьте с ними! Посмотрите, какой я пижон. Прямо из модного журнала. Только хризантемы в левую ноздрю не хватает…
Он вскрикнул и поднял ногу: на голой ступне блестел небольшой осколок стекла.
– Пьянствует здесь эта матросня проклятая. Бутылки бьют, мерзавцы!
Раздели меня не скоро, а сию же минуту, шинель и танки взял наш «санитар» – вместе с хлебом, деньгами и табаком. Кожаную безрукавку с трехэтажным ругательством сорвал какой-то кавалерист с подковами вместо шпор. Носки, брюки и кальсоны угрюмо потребовал хмурый тип в николаевской шинели.
Минут пять я переходил из рук в руки бесслезно плача о своей собственной беспомощности, от грубого облапивания меня сотнями рук, от дикого хохота визжащей, хлопающей, нетрезвой толпы…
(Дни нашей жизни. 1923. Май. № 1; Савин И. Только одна жизнь: 1922– 1927. Нью-Йорк, 1988)
II. Глава из книги «Плен»
Через весь огромный двор в комендатуре тянулась цепь пленных. Со всех сторон, их то и дело ощупывали сотни рук, раздевая, выменивая новое обмундирование на поношенное, на рвань, жадно выискивая в карманах деньги и табак.
За полчаса я переменил шесть головных уборов: взамен лазаретной фуражки «санетар» бросил мне шапку, сильно потертую, но теплую. Шапкой прельстился комендантский часовой, человек, по-видимому общительный и очень образованный – каждую фразу он уснащал словами «сослагательное наклонение», после чего, артистически сплюнув, вспоминал своих родственников, до родной дочери включительно.
Его обступала тесным кольцом толпа красноармейцев, встречая хохотом рассказы о том, «как надо… мать, всякую буржуазию понимать и сослагательным наклонением крыть, чтобы»… – дальше шла рифма.
Слушатели называли его почему-то «то есть профессором» и «чертовым пупом», но не злобно, а ласково, даже любовно.
«То есть профессор» предложил моему вниманию буденовку с прожженным верхом, ее заменила бескозырка в сгустках крови, бескозырку – цилиндрообразная шапка из вагонного плюша. В конце концов, на моей голове красовалась продырявленная тиролька Бог весть как сюда попавшая. Вероятно она мне очень шла так как прогуливавшийся взад и вперед «комендант» в сиреневых кальсонах, восхищенно сказал мне:
– Первый приз за красоту безусловно принадлежит вам… Как жаль все-таки, что ваше изображение не сохранится для потомства.
Я выдавил из себя что-то вроде улыбки и вздрогнул от холода. Вдоль дырявых заборов пронесся резкий ветер, ледяными иглами пробежал по голым ногам. Прижавшись всем телом к соседу, совершенно нагому калмыку, я решил, что кожаную черную куртку под рубахой не заметят, не снимут… Но они заметили.
