Кукла
ВСЕВОЛОД Иванович не хотел выходить, не хотел сходить со своего кресла; как взбесились бабы — не повернись, все не так, все дурак выходишь. «Валяйте, валяйте сами… без дурака, без идиота старого. Пожалуйста!»
Всеволод Иванович даже ногу на ногу закинул для независимости и сгреб со стола книгу, не знал еще какая — забыл, обтер пыльный переплет об ручку кресла — поскорей бы раскрыть. Всеволод Иванович без очков, ничего не видя, смотрел в раскрытую книгу, раскрыл, где открылась, серым туманом глядела печать. Глядел, солидно хмурился в страницу. Очки в столовой оставил! Всеволод Иванович пошарил глазами по столу. Ага! Лупа, большая, чуть не в четверть аршина, лупа в оправе, с деревянной ручкой, и Всеволод Иванович рассматривал огромные буквы и мшистую бумагу: «идучи тою линией, браты были перпендикуляры. Так гласит донесение первой российской землемерной партии в царствование…»
Хлопнула наружная дверь. «Ушла. Ну и уходи. Уходи от дурака. Дурак ведь», — вполголоса сказал Всеволод Иванович и положил книгу на стол, стал скручивать папиросу. Огорчительно крутил, не спеша. Заслюнил аккуратно, оправил, вкрутил в мундштук.
— Отчего ж? Можем и болваном жить. И оставьте болвана в покое… — говорил тихонько Всеволод Иванович и шарил в кармане спички. «И на столе нету. И вечно затащут последнюю коробку. Черт их совсем дери! А потом дверью хлоп — и подрала — фюить хвостом. Красавица Гренады!» — и вдруг замкнулась душа; сразу все слезы ударили в горло: ищет бедненькая! Ищет приласкаться, счастья ищет, копеечного, ситцевого…счастья ситцевого… распинает ее всю. Маленькая была — куклу, куклу просила, с волосиками, чтоб причесывать, — куклу ей надо было, чтоб обнять, чтоб прижать, придавить к груди и лелеять до слез, и собирался, собирался — купил, и как вся покраснела, схватила, не глядя, ушла, забилась, не найти, чтоб не видели. Там и любила где-то свою куклу, пеленала, расчесывала. Всеволод Иванович с силой хватил кулаком по стулу, и прыгнули старые сургучики и циркуль без ножки. «А что, что я ей помогу! Сама теперь побежала. Фу, как дурак, на слезы слаб стал. Господи! твоя воля святая!» — вдруг за пятьдесят лет первый раз перекрестился Всеволод Иванович, один у себя в комнате.
И обступило время Всеволода Ивановича, и он раскрытыми глазами смотрел в стены, с шумом летело время мимо ушей голосами, криками. На охоте, тогда — застрелиться хотел. Осенью, на номере стоял. Заряд медвежий — в лоб хотел, и полная грудь сил и воздух сырой с листом палым, и напружились плечи у Всеволода Ивановича… И вдруг топот по мосткам — каб-лучищами во весь мах. Всеволод Иванович вздрогнул — отчаянный стук, и еще, еще вразнобой — эх, топот, как крик. Всеволод Иванович дернулся, рванул дверь, к окну, в столовую — ух, бегут, бегут люди — опрометью вниз мимо окон, лупят по грязи — ребята бегут, гимназистки, бегут как отчаянно — и вот на клячонке вскачь.
— Ах, сукин сын! стражник конный! и прямо на ребят, и плеткой, плеткой! Ой, девчонку по лицу.
Всеволод Иванович застучал, не жалея стекла.
— Что ты, негодяй, делаешь!! — и опрометью бросился на улицу, отмахнул калитку.
Стражник топтался среди улицы и старался садануть бегущих.
— Что ты, мерзавец, делаешь! — заорал Всеволод Иванович, бежал к стражнику, потерял туфли в грязи. — Ты что! Обалдел, прохвост! — Всеволод Иванович без шапки, с бородой на ветру, поймал клячу за повод и дернул вбок, рывом, всем стариковским грузным телом рванул вбок.
— Брось! — крикнул стражник и зубы оскалил на красном лице и нагайку замахнул — Брось, сволочь!
— Арестант! Разбойник! Детей! — хрипел, рвал голос Всеволод Иванович, тянул клячу к воротам.
Стражник окрысил лицо, прянул вперед, достать старика, и вдруг черным ляпнуло в лицо стражнику — черной грязью, комом огромным залепило лицо, сбилась фуражка. Всеволод Иванович глянул — парнишка в картузе уж копал живыми руками, нагребал грязь в мокрой колее, а мимо бежали, бежали всякие, кто-то ударился с разбегу о Всеволода Ивановича. Всеволод Иванович еле поднялся из грязи. И вон с криком, с воем бежит толпа сверху улицы. Всеволод Иванович бросился во двор, еле пробился в калитку, вбежал в дом — старуха стояла в рост у своего окна и дергала рукой шпингалет. Всеволод Иванович даже не удивился, что встала, будто семь лет сном отлетели назад. Всеволод Иванович скользил грязной рукой, рвал, открывал замазанные окна, и все летело под руками, будто картон отдирал. Он бросился к старухе, оттолкнул, рванул раму, ударил ногой вторую — окно распахнулось.
— Сюда! Сюда! — кричит Всеволод Иванович, машет, гребет воздух рукой из окна и бросился в Тайкину комнату — открыть, открыть, вмиг. И уж не слышно голоса — крик в улице. Лезут, лезут, двое лезут. Всеволод Иванович бросился, тянул за руки, скорей, скорей! Не видел лиц, руки ловил, дергал вверх. Что это? Назад бегут! Сбились все, и ревет, плачет куча, вон напротив на забор лезет, срывается, ох, опять слетел. Ворота заперли!
— Бей стекла! Лезь! — крикнул Всеволод Иванович. — Бей им стекла! — Но не слыхать за ревом голоса, он отскочил от окна, уж валят в окна, один через другого, навалом, кашей, и уж замешали, затолкали в комнате Всеволода Ивановича: не лица, изнанки одни, глаза на них и рты трясутся. Не разобрать кто — старые или молодые, все лица, как одно. Всеволод Иванович пробивался к окну — нет, не лезут больше — Всеволод Иванович отгребал людей назад, кричал:
— В коридор, во двор!
В улице уже мало крику, нет крику, стражник вон и машет, грозит нагайкой в окно Всеволоду Ивановичу.
— Ракалья! — крикнул Всеволод Иванович, и оборвался голос. — Мерзавец, — кричит Всеволод Иванович, и нет голоса. — Еще чего-то грозит, мерзавец. — Всеволод Иванович глотнул слюну. — Глаша! Ружье! — еле слышно. — Ружье! Дай! — огнем режет горло.
Дальше поскакал мерзавец. Всеволод Иванович кинулся к себе в комнату, сорвал со стены двухстволку, хватал из патронташа пустые медные гильзы, бросал на пол.
— Черт проклятый! — Всеволод Иванович с силой шваркал гильзы о пол.
И вдруг дверь распахнулась — урядник какой-то, ух, рожа злая, нащетиненная.
— Это ты, это ты, — и войти боится, ружья боится. И Всеволод Иванович задохнулся, застыл на миг, бросил с силой ружье об пол и кресло, свое кресло дубовое схватил, как палку, и без весу оно, как во сне бывает, и одной рукой занес и швырнул в стражника без надежды, как бумажкой. Всеволод Иванович глянул в дверь, и не было стражника.
Глаша, жена, Глафира Сергеевна, в белом, как в саване, стоит в белой рубахе, в кофточке. И Всеволод Иванович не слышит слов — кровь в голове, задавило уши, и кресло поперек коридора в дверях, а стражника нет.
И Глаша руки протягивает с мольбой. Всеволод Иванович вдруг заметил, что он все дышит, дышит, часто, воздуха побольше, скорее.
— Глаша!.. — дохнул Всеволод Иванович. — Ничего!.. Ничего! Выйди! — и Всеволод Иванович отмахнул рукой, чтоб ушла.
Всеволод Иванович отвернулся к столу, оперся кулаками, нагнулся и дышал, дышал. Не оборачивался, слышал, как жена возится, расшевеливает тяжелое кресло, силится пройти и зашлепала прочь босыми ногами. Всеволод Иванович все шире и шире качал воздух, во всю силу размахивал грудь. «Стоять, стоять так надо, быком стоять, и дышать. Шевельнусь — сдохну», — думал Всеволод Иванович и слышал, как стучит кровь во всем теле.
— Испей, испей! — и Глаша стакан тычет, белая рука какая, пальцы сухонькие.
Всеволод Иванович головой помотал. А она тыкала стаканом в губы.
ПЕТР Саввич стоял в толпе, все густо, плотно сжались, но к театру не пройти. Петр Саввич протолкался вперед — кольцом стоят… а черт их знает кто? Слободские, что ли? С дубьем все. Узнал двоих — в «пятой общей» содержались. Красные все. Свистят. И вон дым! Дым от театра. Сволочь какая! Солому жгут под стеной, под каменной, под окнами. Пожарная часть рядом. И никто ничего. Вон конные стражники торчат — чучела, и хоть бы что.
— Эй, черти! — крикнул во всю хриплую глотку Петр Саввич. И оглянулись, что с дубьем двое.
— Статистик, сукин сын? А ну давай! — и дернул один за плечо.
Петр Саввич рванулся, ткнул ладошкой в морду — отпихнулся в толпу. И тут все заорали, двое выбежали из театра, заметались в густом кругу, вон еще, еще повалило из театра, выплевывало людьми из дверей черными кучками, и кучки рассыпались.
— Бей статистиков! Жидову пархатую! Петр Саввич сунулся снова вперед, но его чуть с ног не сбило народом; все ринулись вбок — конные стражники табуном прут.
— Что ж это! Да куда! На народ! Черти, сволочи! — кричал Петр Саввич, но ничего не слыхать — визг, орево, завертело, забило уши. И пуще крик оттуда, из круга. Петра Саввича повернуло — ух, дым столбом над театром. — Владычица, да что же это? Что же это такое, Господи? — шептал Петр Саввич. — Конец, дыбом все… Остолопы!! — еще раз крикнул Петр Саввич, и тут больно под ногу поддала тротуарная тумба, и Сорокин сел, и уж кто-то коленом с размаху протер по лицу, и Сорокин зажал голову меж локтей, обхватил пальцами затылок. — Пропадать надо! Пропала Россия! — и сквозь зажатые уши Сорокин слышал истошный вой, и в зажмуренных глазах виделось, будто небо вьюном свилось и кружит и свистит, и не уворачивался уж, когда стукали голову коленками, сапогами. Кто-то грузный свалился на Петра Саввича, придавил, и Петр Саввич так и повалился, не пускал головы из стиснутых рук. Упал как деревянный — всему, всему сейчас конец и черт с ним!.. и слава Богу!
