«Книга, неудачная во многих отношениях, — вторит ему журнал „Ди нойе литератур“. — Лживая, плохо сработанная, она явно писалась ради денег. Если автор над чем-то и потрудился как следует, так это над дозировкой в ней грязи и сентиментальности, чтобы завлечь читателей». Нападки этого рецензента на читателей и книготорговцев невольно свидетельствуют о том, что официальная литература «третьего рейха» не пользовалась популярностью: роман Фаллады, утверждает он, дурно пахнет, но беда в том, что «дурной запах, к сожалению, все еще притягивает многих наших книготорговцев и читателей. Хорошие и даже великие книги исчезли С полок, тогда как эта всюду мозолит глаза». Заканчивается рецензия едва прикрытой угрозой привлечь книготорговцев к ответу: «Как истинный друг книгоиздательского дела в Германии, желающий ему только добра, еще раз предостерегаю соотечественников от подобных ошибок».
После этого держать «Баланду» у себя на прилавках продолжали, вероятно, только самые мужественные книготорговцы. Выступить же открыто в поддержку романа теперь уже не осмеливался никто.
Не помог Фалладе его «реверанс» фашистам, сделанный в предисловии. С врагами не примирил, а многих друзей действительно оттолкнул: им показалось, что он искренне поддерживает нацистов. Но если в Германии оно ему хотя бы не причинило прямого ущерба, то за границей произошло именно это. 6 июня Фаллада жалуется издательству, что шведы напечатали роман вместе с предисловием, хотя он с самого начала не велел выпускать его за границу, и с горечью констатирует: «Это предисловие мне и так уже наделало хлопот». Зарубежные немецкие газеты и журналы, печатавшие рецензии на роман Фаллады, цитировали, конечно, и предисловие. Его обсуждали и комментировали, однако по большей части принимали именно за то, чем его считал и сам автор: за «прививку от расстрела»
Конечно, в Праге, Москве или Цюрихе трудно было судить, в какой мере это предисловие было написано под давлением обстоятельств, не было ли оно хотя бы отчасти «первым шагом» к сближению с нацистами. «Будем надеяться, что на этом творческий путь Фаллады не закончится, — писала, к примеру, „Прагер Абендблатт“, — хотя именно это приходит в голову, когда прочтешь предисловие. Будем надеяться, что это не отказ от прежнего принципа: писать только то, что видел своими глазами».
Ту же мысль высказывает и Альберт Эренштейн — 4 апреля в «Бернер Тагвахт», газете социал-демократической партии Швейцарии, а потом — в майско-июньском номере журнала «Интернациональная литература» (Москва): Фаллада написал «замечательный роман», а это его предисловие — всего лишь «небольшой политический маскарад». Хотя без него, конечно (и это Фалладе, получившему от редакции швейцарской газеты вырезку с рецензией по почте, видимо, читать было больнее всего), «он мог бы завоевать за рубежом гораздо больше читательских симпатий, чем завоевал благодаря этому, пусть неизбежному, угодничеству, этому умасливанию цензора в самом третьем рейхе».
Газета «Прагер Прессе» от 11 апреля нашла точную и лаконичную формулировку: «Прекрасная книга с недостойным ее примечанием (для маскировки). Но документ подлинный, несмотря на фальшивую этикетку». «Эльзасский литературный листок», вышедший в Страсбурге первого июня, тоже отметил «позорный» характер предисловия, дав самому роману высокую оценку: «Возможно, что без этого подхалимажа а адрес Гитлера книгу бы… просто запретили». А «Прагер Прессе», кроме того, указала, что «среди всех книг, поступивших в последнее время из Германии, самая значительная — это роман Фаллады». И добавила: «На сегодняшний день это самая лучшая его книга. Самая горькая, самая злая и самая правдивая». Эренштейн: «…шедевр психологического реализма».
Судя по всему, за границей сумели лучше понять и яснее выразить намерение автора. Так, Герман Гессе в базельской «Националь-Цайтунг» назвал Фалладу «одним из тех немногих современных немецких писателей, чье творчество имеет ярко выраженный социальный подтекст». «Прагер Прессе»: «Роман-обвинение, социальный крик о помощи». Герман Гессе делает вывод: «Этот жалкий уголовник вместе с его надзирателями и мучителями составляют целый мир, немыслимый и уродливый; и действительность этого мира, механизированная и организованная, буквально вопиет к небу, клокоча готовым прорваться чувством ненависти к нему, жаждой его разрушения и обновления».
Гессе видел, что в этом уродливом мире, как в кривом зеркале, отражается мир настоящий: «Фаллада показывает нам… жизнь, лишенную малейшей возможности полета, малейшего блеска, жизнь, в которой последняя радость втоптана в грязь, и мы вынуждены с ним согласиться, вынуждены признать, что это правда, что все так и есть, что тысячи и миллионы людей живут именно так, и если мне повезло и я живу чуточку лучше, то это — чистейшая случайность, не избавляющая меня лично от нашей общей ответственности за то, что так устроен этот мир, этот „порядок“, держащийся на надзирателях и тюрьмах, на жестоком насилии и самой низкой подлости».
Для Эренштейна сходство между «порядком» в тюрьме и в обществе еще очевиднее. Его самого, пишет он, роман заставил задаться вопросом: в чем причина этого жуткого сходства? «Тот, кто внимательно вглядится в зловонную плесень, покрывающую землю и именующую себя человеческим родом, поймет, что жить в капиталистическом обществе — тяжелейшее наказание, что этот „лучший из мыслимых миров“ на деле просто колония строгого режима, всеми делами в которой заправляет самое матерое ворье: биржевики, землевладельцы, крупные предприниматели…
Вилли Куфальт, этот „маленький человек“ Фаллады, просто социально отсталое существо; подлинный вор и грабитель — это банкир. И единственным преимуществом старомодного грабежа со взломом остается лишь возможность укрыться в тюрьме, чтобы хоть на время стать недосягаемым для полиции и для не знающих жалости бандитов в крахмальных воротничках». Для самых униженных из двух миллиардов людей, населяющих Землю, тюрьма — и в самом деле убежище: «Безработный найдет там кров, еду и принудительный труд, то есть все то, чего всесильный полицейский аппарат не желает дать ему на воле. Он сдается, отказывается от того боя не на жизнь, а на смерть, которого на воле не избежать, и прячется за каменной стеной „исправительного заведения“, давно забывшего об изначальном смысле своего названия, — самый беспомощный из инвалидов судьбы».
Смысл этих метафор Эренштейна в том, что жизнь однажды осужденного человека как в тюрьме, так и на воле представляет собой, по сути, всего лишь один из множества вариантов жизни в капиталистическом обществе, идентичных по своему содержанию. Как отреагировал сам Фаллада на такое толкование его романа, мы, к сожалению, не знаем.
В заявке, написанной в апреле 1932 года, сам Фаллада так сформулировал идею своего романа: «Это будет не приключенческий роман и не описание преступного мира „глазами очевидца“; я просто хочу показать, как наша система наказаний и все общество в целом толкают человека, однажды преступившего закон, на новые преступления. Судимость делает его заведомо непригодным к роли активного члена общества: общество не желает больше допускать его к этой роли. Неудачник Куфальт напрягает все силы, чтобы вернуться к активной жизни, — ведь во всех, — даже самых злых его поступках — еще теплится огонек человечности… Но общество неумолимо, шаг за шагом, — вопреки воле Куфальта — отторгает его от себя, превращая в то, чем хотят его видеть другие: в крохотную частицу дерьма, в микроб, вредоносный, а потому подлежащий уничтожению».
Можно проследить, как автор доказывает этот свой постулат на примере трех-четырех совершенно разных судеб. Для этого он использует такие средства, как авантюра, гротеск, цепочки случайных удач и неудач, интригу, сводя их к одной неумолимой закономерности: в том, что происходит с героями, виновата не их «злая судьба», а изначально заданные, «естественные» условия их существования.
Утверждение, что роман Фаллады — лучшая книга своего времени о тюремной жизни, представляется читателю справедливым даже после того, как он убедится, что, собственно, в тюрьме происходит не более одной пятой всех описываемых автором событий. Тюремная жизнь не кончается с выходом на волю: тюрьма преследует бывшего заключенного, принимая всё новые обличья. Он связан с ней невидимым, но прочным канатом. Тюремное «личное дело» Куфальта появляется потом не только на столе у пастора Марцетуса: оно в разных видах сопровождает его повсюду, тянется за ним, как длинная черная тень. Само будущее теперь определяется этим прошлым, которое, как неизлечимая болезнь, делает невозможным его возвращение в общество добропорядочных бюргеров.
Это ощущение безысходности возникает уже в первых двух главах, в которых описывается жизнь в тюрьме. Не только потому, что Фаллада с беспощадной точностью воссоздает гнетущую тюремную атмосферу, но и потому, что постоянно сравнивает ее с жизнью «на воле». При этом тюрьма для него — не просто институт, созданный для изоляции и наказания преступников, но институт, созданный определенным обществом и в этом обществе действующий. И описывает он ее не саму по себе, а как элемент некоей системы, как часть, по которой нетрудно представить себе целое.
