— Сам велел, идем… Там дырка в матовом стекле, ты гляди. Она против дырки как раз посажена. Если она, — говорил в ухо на ходу Сеньковский, — стукнешь в дверь два раза. А нет — стукни три, а он все равно крикнет: нельзя, обождите. Понял? И сейчас же уходи, чтоб она тебя не видела.
Виктор хмуро мотнул головой.
— Тихо! — шептал Сеньковский. — Вот гляди, — он направлял рукой Викторов затылок. Виктор резко отмахнулся головой. Он видел в профиль девушку какую-то, вглядывался — «первый раз вижу!» — злился Виктор.
— А вот это вам знакомо, госпожа Кудрявцева? Нет? — слышал Виктор голос Грачека и видел его рукав и картонку фотографической карточки, и девушка сейчас же повернулась на карточку и прямо en face стала видна Виктору, и вдруг Виктор узнал! — узнал старика Тиктина. Нахмурилась-то, нахмурилась на карточку! Только бороду — и он. Кричал-то: бол-ван! — и Виктор, не жалея пальца, трахнул два раза по раме.
— Обождать! — крикнул Грачек.
Виктор, топая, прошел в дежурную. Сеньковский стоял у барьера.
— Ты уходи совсем из участка на час на целый, сам велел. Виктор сердито глядел мимо Сеньковского, будто и не слышит, однако прошел к выходу и бросил за собой дверь.
— Здесь не Московский! — крикнул сверху Сеньковский. Виктор еще крепче хлопнул наружной дверью, и задребезжали стекла, парадные, мытые.
— А к чертовой рвани матери!
В половине десятого Виктор на извозчике подкатил к полицмейстерскому дому, запыхавшись, вбежал на лестницу. Он стоял перед дверьми. Топнул по коврику и повернул назад.
Спустился до пол-лестницы, повернул, подошел с разгону к дверям и ударил пальцем в кнопку звонка.
В прихожей он уж слышал голоса, чинное звяканье посуды. Виктор вошел: полицмейстер, Грачек, Сеньковский, чиновники из управления, какие-то дамы шикарные. Виктор шел к ручке, к Варваре Андреевне.
Варвара Андреевна стояла с чайником в руках и издали замахала свободной рукой.
— Опаздывать невежливо! — и мотала назидательно головкой. — Это что? Уездная важность?
Руку дала левую, глядела в чашки.
Горничная посадила Виктора рядом с каким-то мальчиком в матросской курточке.
— Господин Вавич! Угощайте соседа, — говорила через стол Варвара Андреевна, — вы не в отдельном кабинете.
Вавич покраснел до слез. Сеньковский сощурился через стол.
— Да-с, — бубнил Грачек, — а та, вот что на похоронах была, бомба как бы, вот что вы говорите моя-то — это вестовая была. Предупредительная.
— Вот видишь, — говорила Варвара Андреевна, — Адам Францевич всегда все наперед… Колдун! — кивнула она Грачеку и улыбнулась приветливо. Грачек наклонился и весь пошел щелками.
— Так-с! — и полицмейстер откачнулся на стуле, поглядел на дам. — Значит, теперь пойдут настоящие!
— Да-с, да-с, да-с, — Грачек искал глазами по столу, соседка протянула сыр. — Да-с, скоро и образчик, Бог даст, получим.
— Ужас какой! — говорили дамы. Обводили всех глазами.
Полицмейстер довольно улыбался и улыбкой показывал дамам на Грачека. Грачек укладывал сыр на бутерброд, смотрел в стол.
— А эта, сегодняшняя? — и полицмейстер глянул на дам — слушайте мол.
— Какая? — Грачек устроил бутерброд.
— Да эта, барышня-крестьянка, как ее. В шали и в ботинках от Вейса.
— Кудрявцева? — Грачек бровями повел на Вавича. Виктор подрагивающей рукой положил в рот кекс.
— Кудрявцева ли? — спросил раскатисто полицмейстер.
— Да наверно Кудрявцева и есть. Дура, извините, она. Ей носки штопать. Выпустил. Без толку. Не богадельня.
— Xa, xa! Богадельня! — полицмейстер закинул голову, потряхивался.
Смеялись следом и чиновники, негромко, в меру.
— Да вы подливайте в чай коньяку, — говорила Варвара Андреевна. — Доня! Подлей коньяку Адам Францевичу. Полицмейстер занес графинчик.
— Не-не! — прикрыл рукой стакан Грачек. — Никаких спиртов. Увольте.
— Ну, для новорожденной! — Варвара Андреевна наклонила головку набок.
Когда Виктор прощался, Варвара Андреевна довольно громк�� сказала:
— А ваш-то старичок, мне говорили, кажется того — попивает. — И она внушительно кивала головой.
Виктор смотрел, приоткрыв рот. Хотел сказать. Но чиновник подполз к ручке и оттеснил Вавича.
Виктор дома приказал Фроське:
— Собирай ужинать.
Но ужин уж стоял и ждал, прикрытый опрокинутыми тарелками. Фроська зажгла свет, ушлепала к себе в кухню. Виктор двигал с шумом стульями, уронил громко ножик. Груня не выходила.
— Аграфена Петровна, — громко сказал наконец Виктор, — на пару слов.
Виктор отпер дверь в Грунину комнату и крикнул:
— Очень важно, тут поговорить надо, а не…
Он оборвал речь, слышал, как в темноте заскрипела кровать, заворочалась Груня. Вышла, морщилась на свет, опять в этом желтом капоте, шаркала незастегнутыми ботинками, села напротив.
— Ну что?
— А вот то, — начал Виктор и подергал бровями вверх-вниз, — а вот то, что папаша-то ваш того!
И Виктор отогнул голову на плечо и щелкнул себя пальцем под скулой. Вышло хлестко, громко: шпок!
— Да-с! Говорили мне: по-па-хивает. — И Виктор несколько раз мотнул от губ и напирал глазами на Груню. Груня хмуро поглядела себе в колени.
— А ты письмо от мамаши получил? — и Груня сонно прищурилась на Виктора.
— Да, ну да, — дернулся Виктор.
— Она и мне писала. Пишет, чтоб рожать к ним ехать.
— Ну? — Виктор зло глядел на Груню, на отекшее лицо, на сонные постельные волосы с пушинками.
— Что ну? — ровным голосом говорила Груня. — Тебя я спрашиваю.
— Да я?.. — и Виктору на миг страшно показалось, и вдруг ярко ударила надежда — один! и вот глаз бы этих прищуренных, на него прищуренных… иной раз так бы и трахнул тарелкой через стол. Тьфу! Еще угадает, что рад, — и Виктор нахмурился в пол и чувствовал, как смотрит ему в лоб Груня, нащупать мог бы это место. — Да как хочешь, голубушка, — сказал через минуту Виктор и из-под бровей подглянул на Груню.
Груня медленно поднялась и, откинувшись назад, прошла, шаркая каблуками, к себе. Плотно и тихо притворила дверь.
БЫЛО совсем рано. Коля встал первый и тихонько чистил под краном зубы. И вдруг звонок. Коле показалось, что так и ждал, что сейчас позвонят. Коля положил на плиту щеточку и на цыпочках побежал отпирать.
Башкин с силой вмахнулся боком в дверь.
— Коля! — уличным голосом вскрикнул Башкин.
— Тсс! — Коля поднял мокрый палец, мотнул головой назад — спят.
Но в комнатах уже зашевелились.
— Идем, идем! — шептал Башкин и тянул Колю в кухню. — Коля! У меня к тебе просьба, величайшая просьба, — Башкин топтался от окна к плите. — Коля! Проводи меня на вокзал, сейчас. Я сейчас уезжаю. Может быть, навсегда, навеки, как покойник. Насовсем! — и Башкин, глядя в окно, притопнул ногой.
— Мне к обедне, — вполголоса говорил Коля, — записывают, кто не был. — Коля взялся за щеточку.
— Но я тебя прошу! — Башкин шагнул к Коле и с размаху прихлопнул, прижал руками плечи, потряс с судорогой. — Поспеешь, милый мальчик мой, в половине восьмого поезд. — Башкин вынул часы и совал их Коле, чуть не мочил под краном. — Мне непременно, непременно, чтоб ты!
— Мы тоже, может быть, едем. К папе. В Сибирь. И все продаем. — У Коли басовито даже вышло, и все устанавливал щетку в стаканчик, не глядел на Башкина. Не спеша, закрывал порошок. Все вниз глядел.
— Мне нельзя ни минуты оставаться, — Башкин снова затоптался у плиты. Он схватил с плиты поваренную ложку, прижал к груди и глядел в окно. — Коля! Ведь есть Бог? — вдруг повернулся Башкин. — Ну, хоть еврейский, хоть какой-нибудь Бог?
Коля тер нахмуренное лицо полотенцем. Башкин все стоял, весь наклонившись вперед.
— Соломончика убили и папу его тоже. Тех, что в лавочке тогда, когда прятался. Насмерть.
И Коля кинул на плечо полотенце и вышел.
— Коля! Коля! — почти взвизгнул Башкин и бросился вслед.
— Что такое? Что такое это? — и Колина мать, полуодетая, морщилась из темной прихожей на Башкина. — Ах, — она сунулась назад в двери, — а я слышу, ничего понять не могу, с кем это он?
— Да я не хочу с ним, — слышал Башкин Колин голос из комнаты, — опять какой-нибудь. И мне в церковь все равно. Воскресенье.
— Можно? Можно? — стучался Башкин в дверь.
— Войдите.
Башкин рванулся в комнату, как был, в шапке, в пальто, в калошах.
— Коля! Мы на извозчике поедем. Никого не будет. Тот в тюрьме сидит, ей-богу, в тюрьме. Коля! Он просто сумасшедший и мерзавец, он и там про меня гадости говорит… всякие гадости. Коля! И назад поедешь на извозчике, честное слово. Колечка!
— Что такое, Семен Петрович? Что случилось? Я сейчас! — из-за двери голос Колиной мамы — булавки, должно быть, во рту, одевается.
