Что касается классических оракулов Полуострова, то следует признать, что время ежедневно отнимает у них их былые лавры: их слава куда значительнее, чем они сами. Не желая обидеть богоравного Аргуэльеса,[59] скажем все же, что он показался нам только человеком. Без сомнения, он был равен богам в стенах Кадиса;[60] но возраст, преследования, изгнания, разочарования, видимо, лишили его божественного ореола. Авторитет жизни, ничем не запятнанной, слава человека чистой репутации не могли вернуть ему Олимпа: падшее божество, он заговорил слишком по-земному. Разве мог Аполлон услышать среди пастухов Фессалии[61] те же голоса, что за трапезой богов?
PI в самом деле, было бы несправедливо требовать от людей иных времен мыслей и страстей молодежи. Было и их время когда-то, но оно прошло. Вот и все, что можно о них сказать. Но следует ли сделать вывод об отсутствии молодежи в Испании потому, что она не была представлена в кортесах? Нет, из этого следует лишь то, что молодежь не была сюда допущена. Министр Королевского статута не только не привлек ее, но устранил из кортесов, явно опасаясь ее присутствия. Сын божий говорил, что нельзя латать старое белье яркими лоскутками, что нельзя хранить новое вино в старых мехах. Мартинес де ла Роса, сам даже того и не подозревая, оценил себя по справедливости: он знал, что прежняя Конституция устарела и пришла в ветхость, и опасался, что она развеется вирах при первом же дуновении свежего утреннего ветерка.
Бросим все же мимолетный взгляд на кортесы и на крупнейших бойцов, скрестивших там свои шпаги.
Мартинес де ла Роса – это человек трибуны. Но его основной и постоянный недостаток, тот самый, которому он обязан славой государственного деятеля, заключается в том, что он всегда принимал слово за действие. Самый этот недостаток доказывает, в какой мере ораторские страсти преобладают в нем над любыми иными интересами. С его точки зрения ораторская речь – это материальный факт. И подобно тому, как истинный государственный деятель в ходе осуществления какой-нибудь правительственной меры следит за всеми ее деталями, так и он доводит до крайней мелочности внимание к своим речам. Сколько раз он, первый министр монархии, вступившей в период революции, запирался на целые часы в кабинете! И ради чего? Для того только, чтобы выправить гранки своих речей: он не мог вынести, чтобы «Газета»[62] опубликовала их с одной лишней запятой. Государственные дела тем временем лежали без движения, но оратор был удовлетворен, а министр ничего иного и не требовал.
Пышность – отличительная черта его ораторского стиля: он нуждается в трибуне в качестве стимула. В салонах, в обществе он разговаривать не умеет. Свойственная ему подозрительность, видимо, парализует его язык. Он уходит в себя, скрывается за односложными ответами, как за частоколом, и это весьма затрудняет общение с ним в политических делах. Самое простое дело становится тяжелейшим трудом, когда речь идет о нем. К тому же он мелочен и в какой-то мере даже иезуит; к этому можно добавить, что он забывчив и упрям, а это отнюдь не способствует успеху дела.
Мартинес де ла Роса весьма трудолюбив, но если он работает много, то обычно плохо. В результате закоренелой подозрительности, или, вернее, в силу самомнения, он терял драгоценное время на второстепенные вещи, которыми надлежало заниматься его подчиненным. Его основной недостаток заключается в том, что его целиком поглощают мелочи. Ему не хватает того широкого взгляда на вещи, который свойственен великим людям и столь же необходим для государственного деятеля, как и для полководца. Поскольку он никогда не способен возвыситься над своим положением, оно всегда им управляет, а не наоборот. Вместо того чтобы самому определять ход событий, он следует за ними. Вот почему в бытность министром он жил по воле случая, без взгляда в будущее. Тем не менее его непреклонный оптимизм, несмотря на полную искренность, иногда выглядел смешно: у него всегда в запасе находилось пышное оправдание для каждого из своих поражений и почетное объяснение всех превратностей своей министерской судьбы. Особенно любопытна его аргументация в вопросе о реформах. «В очевидном злоупотреблении, – говорил он, – правда, есть свои неудобства, но эти неудобства известны, в то время как реформа может породить другие, которых мы не знаем и которые трудно даже предвидеть. Ясно, что лучше плохое, но известное, чем хорошее, которое еще предстоит узнать. Следовательно, лучше злоупотребление, чем реформа». Конечно, это – блестящая теорема, и из нее можно сделать далеко идущие выводы. Но министр, рассуждающий так, уже заранее обречен. Он может быть светским человеком, изящным оратором, известным поэтом, но во главе революции он всегда окажется не у дел.
В качестве соперника Мартинеса де ла Роса на трибуне мог появиться Алькала Гальяно,[63] депутат прежних кортесов. Он провел годы, эмиграции в Англии: отсюда его явно афишируемая англомания и антипатия к Франции. Отойдя от театра после первых же своих триумфов, он увлекся ролью трибуна.
Это – человек, который говорит больше всех в Испании, и, слушая его, мы хотели бы, чтобы он говорил еще больше, хотя, по правде сказать, это сделать трудно. Это – неистощимый поток, который мчится без остановки до самого моря. Но Алькала Гальяно в отличие от Мартинеса де ла Роса не нуждается в трибуне для вдохновения: он всегда готов ораторствовать – и в компании Друзей и в обществе. Слово – его стихия. Вряд ли благородство могло бы быть характерной особенностью столь длительного красноречия, – и в этом смысле кадисский оратор – оборотная сторона медали оратора из Гранады.[64] Его красноречие более интимно, иногда даже слишком, Он ни перед чем не останавливается, а потому его выстрелы иногда бывают смертоносными. Как только он завладевает своим противником, он атакует его со всех сторон и отпускает жертву, только изрешетив ее пулями. Он не приканчивает противника с одного удара, а преследует его уколами, которые доводят гиганта до такого же состояния, как в известной басне о медведе, преследуемом пчелами. Нам никогда не доводилось видеть, чтобы Алькала Гальяно хоть на мгновение запнулся или искал и выбирал фразы. Легкость и гибкость речи неутомимого импровизатора превосходят даже его многословие. Одним словом, это наиболее популярный оратор. Но едва ли мы признаем за ним дар правителя. И министерский пост, к которому он стремится, готовит ему, как мы полагаем, суровые разочарования.
Аргуэльес – это оратор бывшей оппозиции, характер красноречия которого более всего походит на ораторскую речь Мартинеса де ла Роса. Оба они благородны, строги и сдержанны. Но скептицизм и нерешительность поколебали его былой престиж. Любитель оговорок, он никогда не завершает свою мысль, и у него нередко одна фраза опровергает другую. Ни один из ораторов Европы не обладает таким, как у него, запасом осторожных словечек: «при всем том…», «тем не менее», «быть может», «да позволено будет нам…», «если это допустимо…». Доктринер по преимуществу, он лишился привилегии волновать людей даже своей партии. Он – англоман, как и Гальяно, и по тем же причинам; а что до принципов, то, как и многие в Испании, он – либерал XVIII столетия. Его взгляды формировались в 89-м,[65] и время не властно над ним.
Что касается графа Лас Навас, чье имя приобрело некоторую известность, то о нем вообще нельзя сказать, что он оратор. Он не обладает ни даром слова, ни эффектным жестом. Но зато у него – удивительный апломб и неутомимый критический дух. Он – подлинное воплощение вечной оппозиции. Ворчун, спорщик, мучитель, он заставил бы само терпение потерять терпение, и если бы даже ангелы уселись на министерских скамьях, то и они потеряли бы при нем надежду на возвращение в рай. Несмотря на это своеобразное оппозиционное донкихотство, роль, которую играет Лас Навас в палате, всегда в высшей степени полезна. Мы нуждаемся в людях его закалки, в его глазах рыси, в глазах, которые все высматривают, в нескромных языках, не признающих оговорок; необходимы часовые на передовых постах, вечные стражи свободы, – подобные люди служат лучшей защитой общественного правопорядка. Они впадают иногда в ошибки, преувеличенные подозрения, которые порождаются крайним рвением, но эти незначительные недостатки вполне компенсируются общественным благом, к которому ведёт их деятельность. Каково бы ни было мнение о Лас Навас за пределами кортесов, здесь его необходимо слушать, он никогда не надоедает, а иногда – даже развлекает. У него бывают остроумнейшие выходки, а с его языка часто слетают меткие эпиграммы, всегда свидетельствующие о тонком уме. Его стиль совершенно противоположен академическому, а поскольку он может говорить безостановочно, когда ему предоставляют эту возможность, его импровизация всегда имеет интерес новизны и неожиданности.
