Передо мной лежал Пекин! Широкая, величественная, грубая стена из темно-серого камня, уходя в необозримую даль, выделялась на фоне закатного кроваво-пурпурного неба многоярусными кровлями и воротами величественной архитектуры…
А дальше к северу, в туманной фиолетовой дымке, как бы зависнув в воздухе, виднелись горы Монголии…
У ворот Туньцзеньмень меня ждал роскошный паланкин, в котором мне предстояло проследовать через весь Пекин до военной резиденции генерала Камилова. Теперь Китайская стена, возле которой я находился, выросла до небес, подобно наводящему ужас библейскому сооружению; к ее основанию жались лавчонки торговцев — экзотический базар, гудевший, точно пчелиный улей. Дрожащий свет фонарей разрывал надвигающуюся темноту кроваво-красными вспышками, а белые навесы, лепившиеся к темной стене, казались сидевшими на ней белыми бабочками.
Тут мне взгрустнулось, я сел в паланкин, опустил расшитые золотом алые занавески и в сопровождении казаков проследовал в древний Пекин через огромные ворота, осаждаемые шумящей толпой, повозками, лаковыми носилками, монгольскими всадниками с луками и стрелами, бонзами в белых одеяниях и длинными вереницами медлительных одногорбых верблюдов, мерно покачивающих свою ношу…
Очень скоро паланкин остановился. Почтительный Ca То поднял занавеску, и я увидел, что нахожусь в тихом, сумеречном саду, где среди вековых кленов стояли похожие на огромные фонари беседки, излучавшие мягкий свет, а со всех сторон доносилось журчание разнообразных фонтанов. На крытой деревянной галерее, крашенной в красный цвет и освещенной гирляндой китайских фонариков, поджидал меня, опираясь на огромный палаш, человек крепкого сложения, с седыми усами. Это и был генерал Камилов. Идя ему навстречу, я услышал легкий шаг вспугнутых газелей, скрывшихся в чаще деревьев…
Старый герой прижал меня к груди и тут же, согласно китайскому обычаю, повелевавшему совершить обряд омовения, подвел меня к огромному наполненному водой и источавшему аромат сирени фарфоровому тазу, в котором среди ломтиков лимона плавали белые губки.
Чуть позже, когда сады купались в дивном лунном свете, я, уже освежившийся и в белом галстуке, вошел под руку с генералом Камиловым в будуар его жены. Она была стройна, белокура и зеленоглаза, как гомеровская сирена. К вырезу белого шелкового платья была приколота алая роза, а пальцы, которые я поднес к своим губам, источали аромат сандала и чая.
Мы долго беседовали о Европе, нигилизме, Золя, Льве XIII и худобе Сарры Бернар…
В открытую галерею проникал жаркий вечерний воздух, напоенный ароматом гелиотропа. Тут генеральша села за рояль и ее контральто до позднего часа оглашало унылую тишину Татарского города пикантными ариями из «Мадам Фавар» и нежными напевами из «Короля Лагора».
На следующий день с утра пораньше мы с генералом уединились в одной из садовых беседок, и я рассказал ему свою плачевную историю, изложив и фантастические причины, приведшие меня в Пекин. Герой слушал меня, хмуро поглаживая густые казацкие усы.
— А знает ли мой уважаемый гость китайский язык? — спросил он вдруг, устремив на меня пытливый взгляд.
— Знаю, генерал, два основных слова: «чай» и «мандарин».
Он провел жилистой рукой по бороздившему его лысую голову шраму.
— «Мандарин», друг мой, не китайское слово, и здесь, в Китае, его никто не понимает. Это ведь имя, которое мореплаватели шестнадцатого века из вашей прекрасной страны дали…
— Да, было время, когда у нас были мореплаватели… — пробормотал я, вздыхая.
Он тоже вздохнул — по всей видимости, из вежливости — и продолжил:
— Да, ваши мореплаватели и дали китайским чиновникам это имя. Оно происходит от вашего прекрасного глагола…
— Да, были у нас и глаголы… — снова пробормотал я, следуя привычке ругать отечество.
На какой-то миг он прикрыл круглые совиные глаза, потом продолжил так же серьезно и спокойно:
— …от вашего прекрасного глагола «mandar»[10]. Так что в вашем распоряжении остается только слово «чай». Оно, конечно, в жизни китайца играет немаловажную роль, это так, но, думаю, будет недостаточным для общения. Мой уважаемый гость собирается вступить в законный брак с одной из женщин рода Ти Шинфу, продолжить бурную деятельность мандарина и заменить собой всем его чадам и домочадцам, не говоря уже об общественности, всеми оплакиваемого покойника. Для всего этого вы располагаете только словом «чай». Этого маловато.
Я не мог с ним не согласиться — этого действительно было маловато. Уважаемый русский, морща свой крючковатый, как у коршуна, нос, высказал мне и некоторые другие свои соображения, явно воздвигавшие Китайскую стену перед моими намерениями: ведь ни одна женщина рода Ти Шинфу никогда не согласится стать женой чужеземца, да и невозможно, совершенно невозможно, чтобы этому чужеземцу император, Сын Солнца, дал свое согласие на предоставление привилегий мандарина.
— Это почему же? — воскликнул я с удивлением. — Я ведь принадлежу к почтенному в Миньо роду, я бакалавр, и бакалавр как в Коимбре, так и в Пекине! Я даже был на государственной службе… У меня миллионы… Да и в стилистике административных посланий я тоже наторел немало.
Внимая всем моим доводам, генерал согласно кивал головой. Потом сказал:
— Нет, не то что император не даст согласия, а просто… того, кто осмелится доложить ему о подобном, — обезглавит! Китайские законы, касающиеся подобных дел, суровы и определенны.
Подавленный услышанным, я опустил голову.
— Но, генерал, — пробормотал я, — я хочу избавиться от ненавистной тени старого Ти Шинфу и его бумажного змея!.. Ну а что вы скажете, если я пожертвую китайской казне половину моих миллионов, коли уж сам лично не могу продолжить дело мандарина, трудясь на благо китайского государства? Может, дух Ти Шинфу успокоится?..
Генерал отечески положил мне на плечо свою широкую ладонь.
— Заблуждаетесь, молодой человек, и очень! Эти ваши миллионы никогда не попадут в государственную казну. Они застрянут в бездонном кармане правящего класса: их потратят на разведение садов, приобретение фарфора, ковров, которыми здесь устилают полы, шелковых тканей для наложниц, так что ваши миллионы не избавят от голода ни одного китайца и не замостят пришедшую в негодность мостовую… Они всего лишь придадут еще большую пышность азиатским оргиям. Душа Ти Шинфу хорошо знает обычай своей страны, и ваша жертва не принесет ей успокоения.
— А если я какую-то часть имущества этого бездельника, ну, скажем, как частное лицо, филантроп раздам голодающему народу в виде риса? Это, пожалуй, идея…
— Пустое! — сказал генерал, сведя на переносице брови. — Императорский двор тотчас увидит в этом происки своих политических врагов, хитрый план привлечь на свою сторону народные массы, короче — угрозу династии… А вам, мой друг, отрубят голову. И это серьезно…
— Проклятье! — взревел я. — Зачем же я тогда сюда приехал?
Дипломат пожал плечами, но тут же, обнажив в хитрой улыбке желтые зубы, сказал:
— Сделайте вот что: разыщите семейство Ти Шинфу… Я же, со своей стороны, попытаюсь узнать у первого министра его превосходительства принца Тона, где живет интересующее вас потомство мандарина. Соберите всех его внуков и правнуков и дайте им дюжину-другую ваших миллионов. Потом организуйте пышные похороны мандарина по здешнему обычаю, с процессией, которая растянется на всю улицу, с бонзами, всевозможными паланкинами, копьями, опахалами, носилками, легионом надрывно рыдающих плакальщиц и так далее и тому подобное. И если после этого ваша совесть не успокоится и привидение будет вас преследовать…
— Что тогда?
— Перережьте себе горло!
— Премного вам обязан, генерал!
Однако при всем том кое-что, на чем сходились и сам Камилов, и почтительный Ca То, и генеральша, было очевидно, а именно: раз уж я решил свести знакомство с семейством Ти Шинфу, намереваюсь устроить похороны и пожить жизнью пекинца, то мне следует привыкать к одежде, манерам и церемонности мандарина, прежде всего надев платье богатого образованного китайца…
Желтоватый цвет моего лица и длинные свисающие усы были как нельзя кстати, и, когда на следующее утро, одетый с иголочки портными улицы Шакуа, я вошел в обитую алым шелком залу, где на лакированном столе уже стоял утренний завтрак, генеральша почтительно, точно явился сам Тон Че, Сын Неба, отступила.
На мне была темно-синяя парчовая туника с расшитой золотыми драконами и цветами грудью, она застегивалась сбоку; поверх нее надет шелковый казакин, тоже синий, но более светлый, короткий и свободный; из-под шелковых штанов орехового цвета виднелись желтые унизанные жемчугом домашние туфли и чулки в черную звездочку; у пояса на красивой перевязи с серебряной бахромой висел бамбуковый веер с портретом философа Лаоцзы. Подобные делают в Сватоу.
