Враждебность родственников огорчила бедную девушку больше, чем я предполагал, принимая во внимание, как неохотно она согласилась сопровождать меня. Я собирался изложить ей свои намерения, когда мы возвратимся к учителю, а разыгравшаяся сцена только подтвердила правильность задуманного мною. Однако грустное настроение, в котором она пребывала весь вечер, убеждало меня, что время выбрано мною неудачно. Я ограничился тем, что несколько раз принимался убеждать ее не расстраиваться, поскольку она может не сомневаться, что будет обеспечена всем необходимым. На это она отвечала, что самое дорогое для нее — уверенность, что чувства мои к ней останутся неизменными; но, хотя она была, казалось, вполне искренна, мне все же послышалась в ее словах горечь; я подумал, что за ночь грусть ее может развеяться, а потому лучше отложить разговор на завтра.
Сам я провел ту ночь гораздо спокойнее, ибо теперь бесповоротно утвердился в своих планах; происхождение Теофеи уже не вызывало у меня никаких сомнений, и это окончательно разогнало назойливые мысли, бередившие мою щепетильность. Разумеется, она испытала чудовищные унижения, но при ее достоинствах и благородном происхождении разве вздумалось бы мне сделать ее своей наложницей, не будь честь ее уже запятнана? Ее недостатки и положительные качества уравновешивались и, казалось, вполне оправдывали то положение, в какое я намеревался ее поставить. С этими мыслями я уснул, и, видно, они были сладостнее, чем я предполагал, раз меня так взволновала новость, которую я узнал при пробуждении. Разбудил меня часов в девять учитель, настойчиво желавший переговорить со мною.
— Теофея сейчас уехала в карете, которую подал ей какой-то незнакомец, — сказал он. — Уговаривать ее ему не пришлось. Я не отпустил бы ее, но ведь вы приказали ни в чем ее не стеснять, — добавил он.
Я прервал его жестокую речь возгласом, сдержать который у меня не было сил.
— Зачем же вы ее отпустили и зачем так превратно поняли смысл моего распоряжения! — вскричал я.
Учитель поспешил добавить, что он все-таки напомнил ей, что я буду весьма удивлен столь поспешным решением и что ей следовало бы по крайней мере разъяснить мне свой поступок.
Она отвечала, что ей самой неведомо, что ждет ее в будущем, но, какая бы беда с ней ни приключилась, она почтет себя обязанной известить меня о своей судьбе.
Пусть думают что хотят о причинах моего крайнего волнения. Сам не понимаю, чем его объяснить. Но я вскочил, обуреваемый такими чувствами, каких не испытывал еще никогда; изливаясь в горьких сетованиях, я в порыве волнения сказал учителю, что расположение мое к нему или ненависть отныне зависят от усилий, которые он приложит, чтобы напасть на след беглянки. Он отлично знал все, что происходило с тех пор, как девушка поселилась у него; поэтому он сказал, что если в этом приключении нет ничего ему неизвестного, то незнакомец, приехавший за нею, может быть только посланцем либо Кондоиди, либо силяхтара. Такое предположение казалось и мне вполне правдоподобным. Но оно было и крайне огорчительно. Не доискиваясь причин своего безумного волнения, я приказал учителю отправиться к силяхтару, а от него — к Кондоиди. Что касается первого, то я велел учителю только узнать у ворот дворца, кого видели там после девяти часов. Насчет второго я строго-настрого приказал узнать — не иначе как лично у него — не он ли послал карету за своей дочерью?
Я ждал возвращения учителя с неописуемым нетерпением. Но поездка его оказалась совершенно бесплодной, и исчезновение Теофеи становилось до того загадочным, что я в порыве ярости заподозрил, не причастен ли к нему он сам.
— Если бы я удостоверился в возникших у меня догадках, то приказал бы немедленно подвергнуть вас столь жестоким пыткам, что вырвал бы у вас признание, — сказал я, обратив на него суровый взгляд.
Он испугался. Бросившись мне в ноги, он обещал сказать всю правду, при этом уверял, будто все содеянное им он совершил с великой неохотой и совершенно бескорыстно, исключительно лишь из сочувствия. Мне не терпелось узнать истину. Он поведал мне, что накануне, сразу же после того, как я ушел от Теофеи, она вызвала его к себе и, весьма трогательно описав свое положение, попросила помочь ей осуществить решение, принятое ею бесповоротно.
Ей невмоготу, сказала она, выносить взгляды людей, коим известны ее позор и ее бедствия; поэтому она решила тайно бежать из Константинополя и направиться в любой из европейских городов, а там она надеется найти приют в какой-нибудь великодушной христианской семье. Она признавала, что очень многим обязана мне, а потому с ее стороны нехорошо бежать, не доверившись благодетелю и не предупредив его о своем намерении. Но так как я человек, которому она обязана больше всего на свете и которого она уважает больше, чем кого-либо, то мое присутствие, мои речи и дружеское к ней отношение особенно остро напоминают ей об ее постыдных приключениях. Словом, не столько довод, сколько ее настойчивость принудила учителя отвезти ее на рассвете в гавань, где она разыскала мессинское судно и решила воспользоваться им, чтобы отправиться в Сицилию.
— Где она? — прервал я его еще резче. — Вот что вы мне скажите, вот что надо было сказать прежде всего!
— Уверен, что она либо на мессинском корабле, который должен отчалить лишь послезавтра, либо в греческой харчевне при гавани, куда я ее проводил, — ответил он.
— Немедленно отправляйтесь туда, — вскричал я, — уговорите ее тотчас же возвратиться вместе с вами. И без нее ко мне не являйтесь, — пригрозил я вдобавок, — считаю излишним предупреждать, что вам грозит, если я не увижу ее до полудня.
Ни слова не возразив, он направился к двери. Но я был крайне взволнован, мне чудились бесконечные опасности, в которых я не мог дать себе отчета, и у меня мелькнула мысль: все предпринятое человеком посторонним будет и слишком медлительно, и ненадежно. Я окликнул учителя. Я решил тоже отправиться в гавань; владея турецким языком, я без труда смешаюсь там с толпой, и меня никто не узнает.
— Я пойду вместе с вами, — сказал я. — После того как вы столь жестоко меня предали, вы уже не заслуживаете моего доверия.
Я хотел выйти пешком, просто одетый и в сопровождении одного лишь камердинера. Я стал переодеваться, а учитель тем временем всячески старался вернуть мое расположение, оправдывался и клялся в своей преданности. Я был уверен, что у него какие-то корыстные виды. Впрочем, я был всецело поглощен предстоящими хлопотами и почти не обращал внимания на его разглагольствования. Несмотря на жгучее желание удержать Теофею в Константинополе, мне все же думалось, что, будь я уверен в ее помыслах и будь убежден, что она в самом деле стремится к целомудренной, уединенной жизни, я не стал бы препятствовать такому намерению, а, наоборот, всячески поощрял бы его. Но, даже веря в ее искренность, трудно было предположить, что ей, в ее возрасте, удастся противостоять всем возможным соблазнам. Даже капитан мессинского судна, как и любой пассажир, казались мне подозрительными. Несомненно, она самой судьбой осуждена вести в дальнейшем образ жизни столь же беспорядочный, какой вела в ранней юности, — тогда зачем же допускать, чтобы кто-то другой лишил меня радостей, которые я рассчитывал вкусить вместе с нею? Таковы еще были пределы, в которые я собирался заключить свои чувства.
Я пришел в харчевню, где ее оставил учитель. Она оттуда не выходила. Но нам сказали, что она у себя в комнате с юношей, которого велела окликнуть, когда случайно увидела его в гавани. Я с любопытством стал расспрашивать о подробностях этой встречи. Молодой человек сразу же узнал ее и начал нежно целовать, а она весьма непринужденно отвечала на его ласки. Они заперлись в ее комнате, и более часа никто их не беспокоил.
Я подумал, что все мои опасения уже оправдались, и в порыве неодолимой досады чуть было не отправился домой, не повидав Теофею и решив окончательно отказаться от нее. Однако, не сознавая истинной причины своих поступков и объясняя их не глубоким волнением, а просто любопытством, я послал к Теофее учителя и велел сказать, что мне надо с нею переговорить. При имени моем она так смутилась, что долго не могла ответить. Учитель, наконец, возвратился и сообщил мне, что юноша, которого он застал у нее, — младший сын Кондоиди. Я тотчас же вошел к ней. Она хотела броситься мне в ноги; я силою удержал ее, и, значительно успокоившись при виде ее брата, после стольких волнений, свидетельствовавших о том, что чувства мои совсем иные, чем я все еще предполагал, я не стал ее корить, а только выражал радость, что нашел ее.
Действительно, словно со вчерашнего дня у меня открылись глаза, я долго любовался ею с наслаждением или, лучше сказать, с ненасытностью, какой еще никогда не испытывал. Весь ее облик, до тех пор лишь умеренно восхищавший меня, теперь трогал меня до такой степени, что в каком-то исступлении я даже подвинул свой стул, чтобы оказаться поближе к ней. Страх утратить ее, казалось, еще усилился, после того как я вновь ее обрел. Мне хотелось, чтобы она уже опять находилась у учителя, а вид нескольких кораблей, среди коих, вероятно, стоит и корабль мессинца, вызывал у меня жгучую тревогу.
