И вот Радость моя умерла – не вынесла одиночества.
И теперь я лишь тогда вспоминаю умершую Радость, когда вспоминаю умершую Печаль. Но память – это осенний лист, который, прошелестев на ветру, умолкает навсегда.
Бог затерянных душ! Ты, затерянный среди Богов, внемли мне!
Милостивая Судьба, хранящая нас, безумных странствующих духов, внемли мне!
Я, несовершеннейший, живу среди племени совершенных.
Я, человеческий хаос, туманность смешавшихся стихий, движусь среди конечных миров – людей с их непреложными законами и строгим порядком, с их приведенными в стройные системы мыслями, упорядоченными мечтаниями, с их исчисленными и выверенными представлениями.
Мой боже, их добродетели отмерены, их пороки взвешены и даже все то бессчетное, что проходит в мглистых сумерках между пороком и добродетелью, – все это описано и учтено.
Дни и ночи делятся у них на доли, четко определяющие их поступки, и подчиняются безукоризненно точным правилам:
Есть, пить, прикрывать наготу, а затем, в должный срок, испытывать усталость.
Трудиться, играть, петь, плясать, а затем, в урочное время, ложиться и недвижно лежать.
Мыслить так-то, чувствовать столько-то, а затем, с восходом некой звезды, переставать мыслить и чувствовать.
Обирать ближнего с улыбкой и щедрой рукой рассыпать дары, льстить с тонким расчетом, хитро обвинять, разъедать словами чью-нибудь душу, жечь дыханием чье-то тело, а затем, вечером, покончив со всеми делами, умыть руки.
Любить, как велит заведенный искони порядок; судить о лучшем, что есть в другом, с предвзятостью; подобающим образом поклоняться Богам; ловко расстраивать бесовские козни, а после начисто забыть обо всем, словно память помертвела.
Предаваться мечтаниям, когда к тому есть повод; сосредоточенно погружаться в раздумья; безмятежно наслаждаться счастьем; страдать с достоинством, а затем осушить чашу до капли в надежде, что завтрашний день наполнит ее вновь.
Все это, о Боже, замыслено намеренно, произведено на свет обдуманно, взлелеяно со тщанием, подчиняется всем правилам, направляется разумом, а затем умерщвляется и погребается по велению обычая. И даже скрывающие их немые могильные холмы, что разбросаны по дну человеческой души, все помечены и сочтены.
Вот он, идеальный мир, мир высочайшего совершенства, мир невиданных чудес, самый спелый плод в Божием саду, учительная мысль Вселенной.
Только для чего здесь я, Боже, я – незрелое семя неосуществленной страсти, обезумевшая буря, что не ищет ни востока, ни запада, сбившийся с пути осколок сгоревшего светила?[21]
Для чего здесь я, о Бог затерянных душ, сам затерянный среди Богов?
Из книги ПРЕДТЕЧА. ЕГО ПРИТЧИ И СТИХИ[22]
Ты сам свой собственный предтеча, и башни, возведенные тобою, – лишь основание твоего исполинского «Я». И это «Я» также сделается основанием.
И я свой собственный предтеча: ведь та долгая тень, что простирается предо мной на рассвете, к полудню неминуемо свернется под моими стопами. Пусть другой рассвет положит новую тень впереди меня – в новый полдень и она свернется.
Всегда мы были предтечами самих себя и всегда пребудем ими. И все, что мы собрали и соберем, явится лишь семенами для полей, еще не вспаханных. Мы и поля и пахари, и собирающие и собранные.
Когда ты пребывал вожделением, блуждавшим в тумане, я тоже пребывал там, блуждавшим вожделением. Но вот отыскали мы друг друга – и сны родились из пыла нашего. И были сны временем без границ, и были сны пространством без меры.
И когда ты пребывал молчальным словом на трепетных устах Жизни, я тоже пребывал там, другим молчальным словом. Но вот Жизнь произнесла нас – и мы пустились по годам, трепещущие от воспоминаний о вчера и от страстного влечения к завтра: ибо минувший день был смертью побежденной, а день грядущий – взыскуемым рожденьем.
И теперь мы в руках Бога. Ты солнце в его правой руке, а я– земля в его левой руке. И все же в тебе, озаряющем, не больше озарения, чем во мне, озаряемом.
И мы – солнце и земля – только начало величайшего солнца и величайшей земли. И всегда пребудем мы началом.
Ты сам свой собственный предтеча, ты тот путник, что проходит мимо ворот моего сада.
И я свой собственный предтеча, хотя сижу под сенью дерев и кажусь недвижимым.
Как-то из пустыни в великий город Шарию[23] пришел один странник, у которого только и было что одеяние да посох в руках.
Проходя по улицам Шарии, он изумленно и благоговейно взирал на храмы, башни и дворцы этого необыкновенно красивого города. И много раз он заговаривал с прохожими, расспрашивая их об увиденном, однако ни они, ни он не понимали языка друг друга.
В полдень он остановился перед величественным зданием, сложенным из желтого мрамора. Люди входили в него и выходили совершенно беспрепятственно.
«Должно быть, это святилище», – подумал пришелец и тоже вошел туда. Но каково же было его удивление, когда он очутился в великолепной зале, где за столами сидело множество мужчин и женщин. Они ели, пили и слушали музыкантов.
– Нет, – сказал себе пришелец, – что-то непохожи они на молящихся. Это, верно, пиршество, которое устраивает царевич в честь какого-нибудь знаменательного события.
В это мгновение один человек, принятый странником за царского раба, подошел к нему и пригласил к столу. И ему подали мясо, и вино, и самые изысканные сладости.
Насытившись, он встал, собираясь уйти. У двери его остановил рослый мужчина в пышных одеждах.
«Верно, это сам царевич», – сказал в своем сердце пришелец и, поклонившись, возблагодарил его.
В ответ рослый мужчина сказал на языке своего города:
– Господин, ты не заплатил за угощение.
А тот не понял его слов и вновь сердечно поблагодарил. Рослый мужчина сперва озадачился, однако, вглядевшись пристальнее и смекнув по убогой одежде чужестранца, что тому просто нечем заплатить за еду, хлопнул в ладоши и громко позвал. На его зов тотчас явились четверо стражников. Они выслушали приказ и взяли странника под стражу, став по двое с каждой стороны от него. Тот отметил про себя, как они разодеты и как чинно держатся, что привело его в восхищение.
«Верно, это знатные особы», – заключил он.
Все вместе они проследовали к зданию суда и вошли в него. Там, увидев перед собой почтенного мужа с волнистой бородой, в роскошной мантии восседавшего на троне, странник подумал, что предстал перед царем, и чести такой возрадовался.
Когда стражники доложили судье, которым на самом деле был сей почтенный муж, в чем обвиняется доставленный, судья назначил двух присяжных, дабы один из них представлял обвинение, а другой – защиту. И те, поочередно вставая со своих мест, привели каждый свои доводы. А пришелец решил, что слышит приветственные речи, и сердце его преисполнилось благодарности к царю и царевичу за все для него содеянное.
Затем был вынесен приговор, согласно которому следовало повесить на шею чужестранца табличку с указанием его вины, а самого его верхом на неоседланной лошади провезти по городу, с трубачом и барабанщиком впереди. И приговор был тотчас же приведен в исполнение.
Когда осужденный верхом на лошади проезжал по городу, то на громкий шум, производимый шедшими впереди трубачом и барабанщиком, сбежались горожане и, увидев чужестранца, все как один подняли его на смех, а дети стайками бросились бежать за ним по улицам. И безмерным восторгом наполнилось сердце странника, и глаза его сияли, ибо он думал, что табличка у него на шее – знак царской милости, а шествие устроено в его честь.
Вдруг он увидел в толпе человека, который, как и он, пришел сюда из пустыни. Его сердце преисполнилось радости, и он громко выкрикнул:
– Эй, друг! Где это мы очутились с тобою? Что это за вожделенный град? Что за щедрый народ здесь живет? В своих дворцах они чествуют случайного гостя, их царевичи у себя принимают его, их царь вешает знак отличия ему на грудь и являет ему все радушие города, поистине, сошедшего с небес!
Но тот, что тоже пришел из пустыни, ничего не сказал в ответ. Он только улыбнулся, слегка кивнув головой. А шествие проследовало дальше.
И лицо странника было высоко поднято, и в глазах его сиял свет.
Мне поведали, что в лесу среди гор живет в уединении молодой мужчина, который когда-то был царем обширной страны за пределами Двуречья. Рассказали также, что по собственной воле оставил он трон и землю своей славы и поселился в диком краю.
«Я разыщу этого человека и узнаю его сокровенную тайну, – решил я, – ибо тот, кто отказывается от царской власти, более велик, нежели сама эта власть».
