— Постой, — говорю я ему, — такое отдаленное будущее меня не волнует, я хотела бы знать, к чему ты мне все это рассказываешь?
— Понимаешь ли, — начал он, и тут выясняется, что хоть продюсеры и вдохновлены его идеей и полны решимости ее осуществить — тут уже достигнута договоренность, — но для всемирного успеха нужна великолепная постановка и все такое прочее. Разумеется, эти деньги вернутся не менее чем в троекратном размере, но для начала нужна наличность, чтобы достойно воплотить идею…
— Сколько? — спрашиваю.
Пан Фолтын несколько раз проглотил слюну, так что у него кадык запрыгал. Ну, не так чтобы очень много. Достаточно полутора миллионов. Это просто до смешного мало по сравнению с тем, что фильм наверняка принесет.
— А у тебя есть эти полтора миллиона?
Пан Фолтын все глотал слюну и прочесывал пятерней волосы. Он, мол, рассчитывал, что я продам один или два дома (к тому времени, нужно вам сказать, из пяти папенькиных домов осталось только три). Для меня, мол, это будет сказочно выгодное помещение капитала — через год как пить дать я верну все до копейки. Если я говорю, кричал он, значит, ты можешь на меня положиться! Ведь это мое детище — и тебе тоже должно быть важно, чтобы я наконец пробился…
— Погоди, — сказала я ему. — За свое супружество я уже заплатила двумя домами, не считая приобретенного опыта. Ну, да это ладно. А вот помогать, чтобы ты и как музыкант погиб, этого ты от меня не дождешься. Это мне еще не все равно. И на это я не дам ни копейки. И прошу тебя — больше ты об этом со мной не говори.
Пан Фолтын встал, глаза его наполнились слезами. Он сделал вид, будто уходит.
— Не ждал я, — оскорбленно выдавил он, — что ты мне не поверишь. Я тебе клянусь, что иду на это только ради своей «Юдифи». Кому только я ее не предлагал!.. Сколько тысяч заплатил за одну переписку! Но пока не проявишь себя как композитор, все напрасно. Мне конец! — прошептал он и махнул рукой в отчаянии. — Конец, конец.
Он дошел до дверей и остановился, взявшись за ручку.
— Если хочешь знать, — сказал он невнятно, — теперь мне придется застрелиться.
— Тебе? — говорю я. — Какая чепуха!
Он стоял повесив голову, как ребенок, признающийся в проступке.
— Я… дело в том, что я… подписал векселя, — произнес он, заикаясь и шмыгая носом.
— На сколько?
— На… семьсот тысяч… (Потом обнаружилось, что на миллион двести тысяч; но для него это уже были мелочи.)
— Боже мой, — говорю я, — какие векселя! Ведь у тебя нет ни полушки!
— Я им сказал, что я совладелец твоих домов, — бормотал он сокрушенно. — Я так рассчитывал на то, что ты вложишь капитал в это дело… раз успех обеспечен…
— Побойся бога, — кричу, — сумасшедший, ведь это же мошенничество!
— Знаю, — отвечает он. — Но я сделал это ради «Юдифи». Знаю, я пропащий человек… Хорошо! — закричал он вдруг в ярости и гордо откинул голову назад. — Убейте меня! Бэда Фольтэн ничего у вас не просит!
С меня было довольно. Ты еще передо мной задаваться будешь, думаю.
— Поступай как знаешь, — говорю, — я передаю дело своему адвокату. Дольше говорить об этом бесполезно.
Целую ночь напролет пан Фолтын шумно возился в своем кабинете. Хлопал дверцами шкафа и ящиками стола, а то подходил к роялю и брал несколько аккордов, будто прощался. Утром он исчез, и десять дней его не было. В комнате остался только чад от сожженной бумаги. На ковре у камина лежал обгоревший по краям лист бумаги с надписью: «Юдифь, опера в пяти действиях. Либретто и музыка Бэды Фольтэна». А в камине полно горелой бумаги. Я присмотрелась — это была чистая нотная бумага.
Наш адвокат был старый, очень умный господин, большой друг покойного папеньки. Как юрист он мне советовал:
— Оставьте это дело, пусть его, бродягу, судят.
Но как старый друг дома он охотно согласился выполнить мою просьбу и как-нибудь все уладить.
— С одним условием, пани Карличка, — сказал он. — Вы с этим фанфароном разводитесь. Иначе у вас скоро не останется даже дверных ручек от тех домов, что построил ваш покойный батюшка.
Как ему это удалось, не знаю, но в конце концов он скупил все векселя за четыреста тысяч и запер в своем сейфе.
К тому времени пан Фолтын вернулся домой, страшно потрепанный, прямо будто на скамейках в парке ночевал; он сказал, что пришел только взять кое-какие вещи; но когда служанка принесла ему на подносе обед, он очень обрадовался; она рассказывала, что сама чуть не заплакала — так он ее благодарил; и подбородок у него дрожал от волнения. Он сидел в своей комнате, тихий, как мышь, и все писал что-то или как-то шепотком наигрывал на рояле. Потом сложил свои ноты и куда-то ушел. Стоял ноябрь, а он нарочно не надел теплое пальто, так побежал, в бархатном сюртучке и с развевающимся галстуком, чтобы выглядеть как голодающий музыкант. Он любил такие штучки выкидывать.
Когда наш адвокат обрушил на него дело о разводе, пан Фолтын, говорят, заплакал. Признаю, сказал он, признаю: соединить свою судьбу с судьбой артиста — это сущий ад. Передайте пани Шарлотте, что я возвращаю ей свободу. Никаких препятствий он не чинил и был учтив и покорен судьбе. Только когда адвокат сообщил ему, что я назначаю ему небольшое ежемесячное содержание, которое он может получать в его конторе, пан Фолтын выпрямился, покраснел и возмущенно закричал: «Что? Деньги? Вы думаете, я нищий? Я лучше сдохну с голоду, чем приму ваше подаяние!»
— Хорошо, — говорит адвокат, — я так пани Карличке и передам.
Пан Фолтын, говорят, схватился за голову и захохотал, как безумный. Вы правы, бормотал он, я нищий! Я артист! Простите, а вы не могли бы дать мне вперед пятьсот крон?
С тех пор я потеряла его из виду. Один раз встретила на улице — надо ли говорить, каково мне было. Сумасшедший — и все тут. Косматую свою голову он нес, будто парил в облаках, на шее — грязный бант, под мышкой ноты…
Каждый месяц он приходил в контору за деньгами, неприступный, как бог, небрежным жестом совал деньги в карман и рассказывал, что как раз ведет переговоры с Зальцбургом или с «Метрополитэн-опера» о премьере «Юдифи». Или же говорил, что только теперь почувствовал себя свободным, ибо только в нужде и грязи артист может быть артистом, ну, и тому подобные вещи. Однажды он пришел в лихорадочном состоянии, говорит, через неделю состоится пробное представление «Юдифи» в какой-то киностудии, по особым приглашениям. Смотреть ее съедутся дирижеры и оперные антрепренеры со всего света… Он передал адвокату два билета: один для вас, говорит, а другой… может быть, кто-нибудь пожелает…
Ну, я туда, конечно, не пошла.
А примерно через неделю мне сообщили, что его увезли в Богницы; через два дня он там, бедняжка, и умер. В газетах о его смерти не было ни словечка… Я ему устроила приличные похороны в крематории; он всегда хотел, чтобы его сожгли… Как птица феникс, говорил он. И знаете, на похороны собралось человек двадцать — тридцать, все больше музыканты, которые ходили к нам на музыкальные вечера. Пан Троян тоже был, грустно так поглядывал сквозь очки. И этот шут Моленда со своей бражкой пришел. Плакал — как ребенок. Пришла и та молодая певица, за которой покойник когда-то бегал, — теперь она уже знаменитость, величина! — очень мило с ее стороны. Но самое удивительное — вдруг заиграл орган и зазвучало Генделево «Largo», да так проникновенно! Это один известный профессор консерватории играл… А потом струнный квартет. Наши самые лучшие музыканты, представьте себе! Они сыграли квартет Бетховена… Я не знаю, кто это постарался, наверное, пан Троян, а может, еще кто, но было это так прекрасно и торжественно, что меня вдруг отпустило и сами собой потекли слезы. Должно быть, пан Фолтын все же был большим артистом, раз его провожали такие мастера, и притом совсем бесплатно. Да, похороны у него вышли, как у настоящего музыканта… ничего не скажешь.
И вот я себе иногда говорю: может, он и вправду мог что-нибудь создать? Я, конечно, была не та жена, которая нужна артисту, я знаю, но все-таки я принесла ему благосостояние и мешала так мало, как только может женщина. Наверное, я не очень понимала его; но обыкновенный человек может дать только то, что у него есть. Я хоть надгробие ему красивое поставила: бронзовая лира, а через нее — веточка лавра. И надпись: Бэда Фольтэн.
И больше ничего.
V
Проф. универ, д-р Штраус
Абеляр и Элоиза[137]
С паном Фольтэном я познакомился на его домашнем концерте, в котором принял участие наш любительский «профессорский» квартет (два профессора, один председатель суда и наша замечательная первая скрипка — научный сотрудник института анатомии), в котором я играю на альте, — у него в доме часто давались музыкальные вечера с очень приличной программой. Когда мы кончили музицировать, пан Фольтэн, узнав, что моя специальность — сравнительная история литератур, увлек меня в соседнюю комнату. Он произвел на меня впечатление образованного, богатого и благородного молодого человека, питающего любовь к музыке и ко всему прекрасному. Итак, он отвел меня в сторону и начал говорить, что восхищен историей Абеляра и Элоизы и хотел бы написать на эту тему роман или даже оперу; не окажу ли я ему любезность и не расскажу ли немного об Абеляре и его эпохе.
