— Проводник! — кричал офицер.
Пассажиры начали спрыгивать и сразу кучей голосов, охрипших, сбивчивых, хлынули на проводника. В других вагонах хлопали двери. Санька несколько секунд потолкался и сделал два больших шага в темноту. Он делал их легко по прелой траве и вот быстро, быстрее, и отдал ноги страху, и страх нес его по степи вдаль, все равно, дальше, дальше.
В два часа ночи Санька, уже в студенческой форме, тыкал ключом в парадную дверь, не попадал, пошатывался — очень кстати и шатает, как из кабака приплелся, — Санька оглядывал улицу, пока вертел ключом. Ночной сторож мирно шагал по пустой мостовой. Сторож поровнялся, взглянул, повернул назад.
— Что, дождя завтра не будет? — спросил, не выдержал Санька. Сторож запрокинул голову:
— Не, не должно.
Санька пошатывался по-пьяному на пустой темной лестнице. Пошатывался и дома, один у себя в комнате. Он стал раздеваться, вдруг пошел без сапог в столовую, отпер тихонько буфет, нащупал графинчик. Рука прыгала, когда Санька пил из горлышка. Скорее, скорее. Он выпил все и не чуял водки, шло как вода. Санька лег, не снимая брюк. Потом вскочил. Вынул из брюк браунинг. Огляделся в полутьме. Подошел на цыпочках к шкафу, заложил руку с браунингом на шкаф, подержал секунду, снял. Оглядывал комнату. Сунул браунинг под подушку, разделся и лег. Он положил голову на подушку и вдруг ясно услышал тот самый тонкий, пронзительный свист. Он отдернул ухо от подушки. Кровать опять скрипнула.
Утром Санька, не пивши чаю, прямо из своей комнаты пошел в университет. Санька никогда так не вглядывался в лица — прямо вцеплялся глазами, и хотелось вмиг, одним рывком, ободрать физиономию, узнать — кто? Не шпик? Моментами казалось в людской густоте, что шпики, шпики, как мухи, стаей вьются уже сзади, кругом. Санька замедлял шаг, отходил к витринам. В университете Санька насвистывал повеселее в лаборатории, разговаривал, много разговаривал, и с теми, кого не любил.
«Нет, все же обыкновенно», — и Санька поддавал веселости. Но время шло толчками. Саньке казалось, что уж три, но, наверно, нет двенадцати. Санька выскочил из университета. Но в разгоне веселости прошел два квартала. «Это кажется только, что за мной идут», — но ноги поддавали быстрей, и Санька не оглядывался. На половине лестницы к Ржевским Санька остановился. Прождал минуту — никого.
Танечка завтракала с отцом. Сидела хозяйкой, и Санька не понял, отчего одно Танечкино лицо светит за столом, светит, как в сиянии. Танечка поднялась и незаметно поправила рукой воротничок — это был «цвет», и его первый раз Санька видел на Тане.
Ржевский радушно улыбался, выдернул салфетку из-за борта, здоровался:
— Вот кстати! Садитесь, — он отодвинул стул и давил грушу звонка. — Да чего ж она! Заснула? — и он быстрыми шажками вышел из комнаты.
— Танечка, — выдохнул Санька всем вздохом, — знаешь, мне надо…
Таня глядела в глаза, на секунду затаила дух и вдруг замахала рукой:
— Не говори, милый, не говори никому, и мне не говори. Слышишь?
В это время вошел Ржевский, горничная быстро топала сзади.
— Что же ты прибор-то! Хозяйка! — говорил Ржевский. — Читали нынче в «экстренном»-то! — Ржевский садился, глядел на Саньку.
— Я хозяйка, — сказала Танечка, — и не хочу ни об «экстренном», ни о какой политике, — и Таня стукнула ножом по тарелке, — о веселом, пожалуйста.
Санька заметил, как Танечка поглядывает, как он ест. Четыре надломленных куска хлеба лежали у Саньки под рукой на скатерти.
«„Экстренное“, значит, знает весь город, каждый человек», — думал Санька. И не замечал, что ел.
— НЮХ! Ты мне не ври! Нюх! — кричал Грачек. — Нюхни — вот. — И Грачек сунул красный костлявый кулак прямо в нос Вавичу. Вавич попятился. Они одни были в кабинете Грачека.
— Ты говори, какие у тебя нитки были? Ну? Показалось? А вот тебе небо с овчинку, может, покажется. Знаешь? Грачек прошел к окну, не глядел на Вавича.
— А револьвер его ты зачем к полицмейстеру отнес, а не сразу сюда? Финтики? А может, ты врешь, что номер 287940.
Вавич молчал и глядел то в пол, то с темной злостью взглядывал на Грачека. Грачек смотрел в стену.
— Ну так как же?
— Шел за ним до постового… — Виктор поворачивал головой.
— Слышал. Схватил сзади за руки, ногой упер в зад. Постовой обшарил, и вот браунинг! В кармане, через шинель? — бубнил в стену Грачек. — Унюхал? Что у меня в кармане? Ну? — Грачек хлопнул рукой по шинели. — Гадалка! А кто там еще обшаривал? Никто? Врешь. Знаю. Стой здесь.
Грачек шаркал ногами, вышел. И Виктор слышал, как сказал за дверями:
— Не выпускать! Не входить!
«Пусть, сволочь! — шептал Виктор. — Я самому Миллеру скажу». — И для бодрости громко зашагал по кабинету. Вдруг дверь скрипнула, и голова Сеньковского.
— Дурак ты! — громким шепотом говорил Сеньковский, он поминутно оглядывался. — Ведь этот старик-то, староста из Петропавловской, сидит у нас в приемной, — Сеньковский оглянулся и заговорил быстрее, — говорит, видел его на Слободке, на колокольню лазал, платы, говорит, планты… а и ты! — Сеньковский высунул язык и вдруг спрятал голову, прикрыл легонько дверь. — Если номер верный, — вдруг снова всунулся Сеньковский, — ты лучше по-хорошему, — и он мигом захлопнул дверь.
Вавич услыхал, как возил по коридору ногами Грачек.
— И придешь обратно, — услыхал Ви��тор, это Грачек крикнул, и тяжелые шаги затопали к двери. Вошел старший городовой, саженный, на всю полицию — один такой.
— Пожалуйте, полицмейстер требует. Распахнул дверь, стал у двери.
— Пожалуйте, — и крякнул в руку.
Вавич сердитыми шагами вышел. Сеньковский топтался у дверей.
— Петухов-то не запускай, хуже будет, — громко сказал вслед Сеньковский.
— Болван, — пробубнил Вавич. Он быстро шел, нахмурясь, глядел прямо вперед, и чужими мелькали мимо стены участка.
— Тьфу! — плюнул Вавич на лестнице.
Городовой поспевал сзади.
«Что ж это? Сопровождает? Как арестованного?» — Виктор сделал вид, что не замечает.
До дому полицмейстера было два шага. Виктор дернул наотмашь дверь на лестницу.
— В канцелярию приказано-с, — сказал сзади городовой.
— Ага! — и Вавич бросил дверь. Дверь хлопнула. Дверь в канцелярию была рядом. Вавич быстро, усиленно деловитым шагом вбегал на лестницу. Городовой пыхтел сзади.
— Прямо в кабинет, — вполголоса приговаривал по дороге городовой и сам постучал в двери.
— Войдите, — круглым голосом выкатил слово полицмейстер. — Ага! — он медленно покивал из-за стола на поклон Вавича. Городовой остался за дверьми.
— Что ж это вы, голубчик, — и полицмейстер откинулся на спинку кресла, упер перед грудью пальцы в пальцы, — что ж это вы давеча рассказывали и этак… героем этаким представились.
— Я… — начал громко Вавич, решительно крикнул: — Я! Но полицмейстер поднял руку.
— Можно? Я тут ключи у тебя забыла, — и Вавич боялся оглянуться на голос Варвары Андреевны. Варвара Андреевна задержалась на ходу, насмешливо глянула на Вавича и сейчас же стала выдергивать ящики в высоком шкафчике колонкой. — Куда я их сунула?
— Выходит, вы все мне тут налгали, — уже покрепче голосом говорил полицмейстер, — ничего вы не унюхали! Да-с! А вас натолкнул старик, господин Фомичев! Ага, знаете!
Варвара Андреевна на миг оглянулась на Виктора.
— …Староста Петропавловской церкви и содержатель трактира второго разряда. Помолчите! — вдруг крикнул полицмейстер. — Вот, извольте, — уже выкрикивал полицмейстер, — он тут бумагу уже подал, — и полицмейстер тряс толстым листом слоновой бумаги, — вот тут излагает и ходатайство тут, просит о награждении.
Полицмейстер стукнул листом по столу.
— Не тебя, конечно! Постовой мог задержать. Герой!
— Револьвер! однако! оказался! — лаем выкрикивал Виктор.
— Что оказался? — полицмейстер нагнулся вперед. — Что? Сороченки? Убитого? Да? Кто сказал? Номер? Это еще проверим, батенька. Может быть, конечно, — тише заговорил полицмейстер.
— Слушай, — вдруг сказала Варвара Андреевна, — скажи, чтоб поискали, где-нибудь они должны быть. Разменяй мне, пожалуйста, десять рублей, — и она рылась в портмоне.
— Да-с, — полицмейстер совал руку в карман брюк, — а зачем это в Московский понадобилось сдать — довести не мог? Тигра, подумаешь, поймал, — полицмейстер доставал деньги, глядел в кошелек, — а револьвер, видите ли, вам понадобилось сдать лично мне, — и он глянул на Вавича. — Как эти фестоны понимать прикажете? — он передавал бумажки Варваре Андреевне. Она заправила их в разрез перчатки, пошла к двери, не глядела на Вавича. — Да! Что это за финтифлюшки, — сквозь зубы заговорил полицмейстер. Он встал и стукал по столу пальцем. — Что? Боялся, что в Соборном отпустят? Что же это? Где слу-жи-те?
