В те дни, когда ребенок уже не занимал мыслей Нана, ее снова захлестывало шумное однообразие жизни — прогулки в Булонском лесу, театральные премьеры, обеды и ужины в Мэзон д’Ор или в «Английском кафе», а также посещение всех общественных мест, всех зрелищ, куда валом валит публика, — балов в зале Мабиль, ревю, скачек. И все же таившаяся где-то в глубине души пустота, язва бездумной праздности, доводила ее чуть ли не до спазмов в желудке. Вопреки постоянным увлечениям, кружившим ей голову, Нана, оставшись одна, лениво потягивалась с выражением безграничной усталости. Одиночество сразу же нагоняло на нее тоску, ибо в такие минуты она оставалась с глазу на глаз со своей опустошенностью и со своей скукой. Веселая по натуре и по роду своих занятий, она сразу же мрачнела, и между двух зевков с ее губ то и дело срывался стон, как бы подводивший итог ее жизни:
— Ох, до чего же мне надоели мужчины!
Как-то к вечеру, возвращаясь с концерта, Нана заметила на улице Монмартр женщину, шлепавшую по лужам в стоптанных ботинках, волочившую по грязи мокрый подол, в шляпке, вылинявшей от дождей. Вдруг Нана узнала ее.
— Остановите лошадей, Шарль! — приказала она кучеру.
И крикнула:
— Атласка! Атласка!
Прохожие оборачивались, заинтересованные этой сценой. Атласка подошла вплотную к экипажу и еще сильнее испачкала свои юбки о колеса.
— Садись, детка, — спокойно пригласила Нана, не обращая внимания на зевак.
И она подобрала Атласку, она увезла эту мерзкую грязнуху в своем голубом ландо, марая об ее юбки светло-серое платье, отделанное кружевами; а вся улица не могла без улыбки смотреть на величественное спокойствие возницы.
Отныне у Нана появилась страсть, завладевшая всеми ее помыслами. Атласка стала ее пороком. Девицу водворили в особняке на аллее Вийе, отмыли от грязи, приодели, и целых три дня она рассказывала о своих злоключениях, о тюрьме Сен-Лазар и о придирках надзирательниц, о сволочах полицейских, которые все-таки занесли ее в списки. Нана негодовала, утешала подружку, клялась избавить ее от неприятностей, даже решила лично, если понадобится, съездить к министру. А пока что над ними не каплет, не придут же, в самом деле, искать ее сюда! II начались нежности, ласковые слова, поцелуи вперемежку со смехом. Так возобновилась их невинная игра, прерванная приходом полицейских на улицу Лаваль, возобновилась под видом шутки. Но потом, в один прекрасный вечер, она уже перестала быть шуткой. Теперь Нана, которую в свое время мутило после посещения Лоры, поняла все. Она была потрясена, пристрастилась к этой игре с тем большим пылом, что наутро четвертого дня Атласка вдруг исчезла. Никто не видел, как и когда она вышла из дому. Просто улизнула в своем новом платье, не устояв перед потребностью вздохнуть свободно, истосковавшись по родной панели.
В тот день в особняке разразилась такая буря, что слуги приуныли, не смея пикнуть. Нана чуть было не отколотила Франсуа, который обязан был грудью загородить Атласке выход. Однако она пыталась обуздать свой гнев, обзывала Атласку грязной тварью, ладно, это послужит ей, Нана, хорошим уроком, не будет больше подбирать отбросы по сточным канавам. После обеда мадам заперлась у себя, и Зоя услышала ее рыдания. Вечером Нана внезапно велела заложить экипаж и отправилась к Лоре. Она почему-то решила, что найдет Атласку за табльдотом на улице Мартир. И вовсе не затем, чтобы с нею свидеться, чтобы снова с нею возиться, а просто, чтобы надавать ей пощечин. И действительно, Атласка обедала за отдельным столиком в обществе мадам Робер. Заметив Нана, она весело расхохоталась. А Нана, пораженная в самое сердце, не устроила сцены, а, напротив, сразу присмирела, притихла. Она заказала шампанского, напоила с полдюжины соседних столиков, потом, когда мадам Робер отлучилась в уборную, утащила с собой Атласку. Только очутившись в карете, она укусила изменницу, набросилась на нее с бранью, пригрозила даже, что ее убьет.
А потом все началось сызнова. Раз двадцать Нана, почти трагическая в своем гневе обманутой женщины, пускалась на поиски этой шлюхи, которая упархивала из особняка, пресытившись роскошной жизнью, а то и просто в поисках новых увлечений. Нана твердила, что надает пощечин мадам Робер; как-то она даже заговорила о дуэли: одна из них — лишняя. Теперь, собираясь ехать обедать к Лоре, Нана нацепляла все свои бриллианты, иногда прихватывала с собой разодетых в пух и прах Луизу Виолен, Марию Блон, Татан Нене, и среди прогорклого чада, тяжело висевшего в трех зальцах под желтоватым светом газа, эти дамы ставили себя вровень с здешними девчонками, щеголяли — и перед кем! А после обеда обычно увозили их с собой. В такие дни Лора, туго затянутая в корсет и с лоснящейся более обычного физиономией, лобызала клиенток с подчеркнуто снисходительным материнским видом. Но синеглазая Атласка с чистым девичьим личиком хранила посреди всех этих страстей невозмутимое спокойствие; в ответ на побои и укусы, на которые не скупились обе соперницы, старавшиеся вырвать ее друг у друга, она заявляла, что, ей-богу же, все это зря, что лучше бы им помириться. Пощечины ни к чему не приведут, — все равно, не может же она разорваться пополам, хотя единственное ее желание — это угодить всем. В конце концов верх обычно брала Нана, осыпавшая Атласку неумеренными ласками, нежностями и подарками; а мадам Робер в отместку писала любовникам счастливой соперницы подметные письма, полные самых грязных разоблачений.
С некоторых пор граф Мюффа заметно помрачнел. Как-то утром, явно взволнованный, он протянул Нана анонимное письмо, где в первых же строках сообщалось, что графа обманывают с Вандевром и братьями Югон.
— Враки! Все это враки! — энергично запротестовала Нана слишком искренним тоном.
— Можешь поклясться? — спросил Мюффа, облегченно вздохнув.
— Чем угодно поклянусь… Ладно, клянусь головой моего ребенка!
Но письмо на этом не кончалось. Вслед за первыми разоблачениями шел рассказ об отношениях Нана с Атлаской, уснащенный неприкрыто гнусными подробностями. Дочитав письмо, Нана не могла удержаться от улыбки.
— Теперь я знаю, кто написал, — просто сказала она.
И так как графу Мюффа немедленно требовалось опровержение, она спокойно продолжала:
— А это уж, песик, тебя совершенно не касается. Тебе-то что до этого?
Нана ничего не отрицала. Граф заговорил возмущенным тоном. Она только плечами пожала. С неба он, что ли, свалился? Все этим занимаются, и Нана перечислила своих подружек, клялась, что и светские дамы не без греха. Короче, по ее словам, выходило, что дело это самое обыкновенное и самое естественное. Что ложь, то ложь; ведь он сам видел, как она вознегодовала, прочитав о Вандевре и братьях Югон. Будь это так, он был бы вправе ее удушить. Но к чему ей врать по таким пустякам? И Нана повторила свою фразу:
— А тебе-то что до этого?
Но так как граф не сдавался, Нана положила конец сцене, произнеся резким тоном:
— Впрочем, миленький, если тебя это не устраивает, пожалуйста… Никто тебя держать не собирается… Понял? Бери меня такой, какова я есть.
Граф понурил голову. В глубине души он был счастлив клятвами Нана. А она, еще раз убедившись в своем могуществе, совсем перестала щадить графа. С этих пор Атласка открыто водворилась в особняке на равной ноге с обычными визитерами. Вандевру не требовалось анонимных писем, чтобы понять, в чем тут дело; он острил, заводил в шутку с Атлаской ссоры из ревности; а Филипп и Жорж обращались с ней по-товарищески, обменивались рукопожатием и весьма откровенными шуточками.
Как-то вечером, после очередного бегства потаскушки, Нана отправилась обедать на улицу Мартир; поймать беглянку ей не удалось, зато ее ждало приключение. Она обедала, сидя в одиночестве, как вдруг появился Дагне; хотя он и остепенился, все же его иной раз снова тянуло в грязь, и тогда он выбирал самые подозрительные уголки парижского дна, где не опасался нежелательных встреч. Вот почему в первую минуту присутствие Нана, видимо, его смутило. Но не такой он был человек, чтобы отступить без боя. Улыбаясь, он подошел к ней. Осведомился, не разрешит ли сударыня пообедать за ее столиком. Услышав эти шутливые слова, Нана напустила на себя свой величественно-холодный вид и сухо ответила:
— Можете сесть где вам угодно, сударь. Мы находимся в общественном месте.
Беседа, начатая в таком тоне, не клеилась. Но за десертом Нана надоело разыгрывать комедию, да и не терпелось похвастать своими успехами; фамильярно поставив локти на стол, она спросила Дагне, обратившись к нему на «ты»:
— Ну как, дружок, дело с твоей свадьбой, идет на лад?
— Да не очень, — признался Дагне.
И в самом деле, когда он уже окончательно решился просить у родителей руки Эстеллы, он вдруг почувствовал такую холодность со стороны графа, что счел благоразумным воздержаться. Дело казалось безнадежно проигранным. Уперев подбородок в сложенные кисти рук, Нана пристально поглядела на Дагне своими светлыми глазами, и в углу ее губ залегла насмешливая складочка.
