тот пытался унизить святое музыкальное искусство, рассказал обо всем, даже и о том ужасном состоянии, в которое брат Киприан впал, произнеся слово «яд». Затем Крейслер признался, что он, собственно, все еще не понимает, почему портрет, который так испугал принца Гектора, оказал такое же воздействие на монаха Киприана. Точно так же он, Крейслер, доселе еще находится в полном неведении относительно того, каким образом маэстро Абрагам оказался вовлечен во всю эту жуткую историю.
– И в самом деле, – молвил аббат с очаровательной улыбкой, – милейший сын мой Иоганнес, наши отношения приняли теперь совсем иной характер, чем это было совсем недавно. Стойкая душа, твердый, ясный ум, но преимущественно, пожалуй, глубокое истинное чувство, которое подобно чудесному, вещающему правду откровению, сокрытому в нашей груди, направляют нас куда вернее, нежели острейший разум, нежели самый наметанный глаз! Ты доказал это, милейший мой Иоганнес, воспользовавшись оружием, врученным тебе, хотя тебе и никто не объяснил, каково его действие, ты использовал его так ловко и в такой подходящий момент, что сразу же поверг недруга наземь, а ведь, пожалуй, и продуманнейший план военных действий не обратил бы его так быстро в бегство! Сам того не ведая, ты оказал мне, оказал нашей обители, а быть может, и самой церкви нашей великую услугу, благодетельные следствия коей воистину необозримы. Я хочу, я могу теперь быть с тобой совершенно откровенным, я отвращаю слух от тех, которые хотели лживыми наветами причинить тебе вред; итак, ты, Иоганнес, вправе на меня рассчитывать. То, что прекраснейшее желание, которое таится в твоей груди, исполнится, об этом позволь мне позаботиться самому. Твоя Цецилия, ты и сам знаешь, о каком милом создании веду я речь, – но пока – ни слова более об этом! Ну а то, что ты еще хочешь узнать об этом ужасном происшествии в Неаполе, можно изложить в нескольких словах. Во-первых, нашему достойному брату Киприану угодно было опустить в своем рассказе одну незначительную подробность. Анджела скончалась от яда, который он сам ей дал, ослепленный адской ревностью. Маэстро Абрагам находился тогда в Неаполе под именем Северино. Он хотел отыскать следы исчезнувшей Кьяры и действительно нашел их, когда ему повстречалась на пути та старуха-цыганка по имени Магдала Сигрун, о которой ты уже знаешь. Старуха обратилась к нашему маэстро, когда случилось самое ужасное, и она доверила ему, прежде чем он покинул Неаполь, тот самый миниатюрный портрет, тайны которого ты еще не знаешь. Нажми стальную кнопку у ободка – и портрет Антонио, который служит всего лишь капсулой, отскочит, и ты увидишь не только портрет Анджелы, но тебе в руки упадут несколько листков, которые необыкновенно важны, ибо в них содержится доказательство двойного убийства. Итак, теперь ты видишь, почему твой талисман оказывает такое могущественное воздействие. Маэстро Абрагам, должно быть, еще не раз встречался с достойными братцами при каких-то иных обстоятельствах, но об этом он куда лучше расскажет тебе сам, чем это могу сделать я. А теперь, Иоганнес, давай-ка узнаем, как обстоит дело с болящим братом Киприаном!
– Ну а как же чудо? – так спросил Крейслер, обратив свой взор к тому месту на стене повыше малого алтаря, где он же сам, вместе с аббатом, укрепил ту самую картину, о которой еще, пожалуй, помнит любезный читатель. Капельмейстер, однако, был немало удивлен, увидя вместо этой картины вновь Святое семейство кисти Леонардо да Винчи, возвращенное на свое прежнее место. – Ну а как же чудо? – вновь спросил Крейслер.
– Вы подразумеваете, – странно взглянув на него, сказал аббат, – ту прекрасную картину, которая прежде висела здесь? Я покамест распорядился повесить ее в нашей больнице. Быть может, лицезрение ее укрепит душу бедного нашего брата Киприана; быть может, Всеблагая вновь поможет ему.
В своей комнате Крейслер нашел письмо от маэстро Абрагама следующего содержания:
«Дражайший Иоганнес!
Скорее! Скорее! Нечего медлить – пора покинуть аббатство, спешите сюда как можно быстрее. Сам дьявол устроил здесь к утехе своей совершенно особую травлю! Устно я сообщу больше, а пишу через силу, ибо вся эта история стала мне поперек горла, как кость, от которой я, чего доброго, могу и задохнуться. Обо мне, о той звезде упования, которая взошла надо мной, ни слова более! Но все-таки, хоть наспех, вот как, в двух словах, обстоят дела: советницу Бенцон вы больше не обнаружите у нас – теперь она важная персона, имперская графиня фон Эшенау. Диплом из Вены уже прибыл, и предстоящее бракосочетание Юлии с достойным принцем Игнатием уже, собственно говоря, почти что объявлено. Князь Ириней весьма занят идеей нового трона, на коем он будет восседать как несомненно правящий государь. Госпожа Бенцон, или, вернее, графиня фон Эшенау, ему это обещала. Принц Гектор между тем все играл в прятки, пока ему и в самом деле не пришлось вернуться в свой полк. Впрочем, вскоре он возвратится, и тогда уже непременно сыграют две свадьбы. Вот уж, верно, будет потеха! Трубачи уже полощут глотки, скрипачи натирают смычки канифолью, зигхартсвейлерские свечники готовят факелы, – вот тут-то я и устрою великое представление, но только приезжай, пожалуйста, ты непременно должен быть здесь! Право, немедленно приезжай, как только прочтешь это послание! Беги сюда что есть силы. Мы вскоре увидимся. À-propos [172] – остерегайтесь попов, хотя, впрочем, аббата я очень люблю. Adieu!»
Письмо старого маэстро было настолько кратким и настолько содержательным, что…
В конце второго тома издатель вынужден сообщить благосклонным читателям весьма прискорбное известие. Умнейшего, ученейшего, философичнейшего, поэтического кота Мурра похитила безжалостная смерть в самой середине его славного жизненного пути. Он скончался в ночь с двадцать девятого на тридцатое ноября после непродолжительной, но тяжелой болезни, сохраняя спокойствие и самообладание, достойные истинного мудреца. Итак, вот еще одно доказательство того, что с преждевременно созревшими гениями, увы, не все обстоит благополучно; они либо явно увядают, становясь при этом бесхарактерными и бездушными, вплоть до полнейшей безучастности, и, так сказать, растворяются в массе либо не достигают зрелых лет. Бедняга Мурр! Кончина твоего друга Муция была предвестницей твоей собственной кончины, и если бы мне пришлось держать траурную речь над твоей могилой, слова мои шли бы от самого сердца, не то что бесчувственная болтовня равнодушного кота Гинцмана, ибо я любил тебя, любил гораздо более, чем многих иных. Ну что же! Спи спокойно! Мир твоему праху!
Скверно, правда, что покойный не успел завершить книгу своих житейских воззрений, которая, следовательно, должна остаться незавершенной, фрагментарной. Однако, впрочем, в неопубликованных бумагах
