– Второе стихотворение, Мназидика – это ее возлюбленная:
ГРУДИ МНАЗИДИКИ
Заботливо расстегнула она свою тунику и подставила мне свои нежные груди, так же как предлагают богиням пару живых горлиц.
– Люби их, – сказала она. – Я так их люблю! Это мои дорогие малыя детки. Я отдаюсь заботам о них, когда бываю одна. Я с ними играю: я доставляю им удовольствия.
Я омываю их молоком и осыпаю цветами. Мои тонкие волосы, которыми я их отираю, приятны их маленьким кончикам. Я ласкаю их, полна содроганий, и укладываю в овечье руно.
Так как я никогда не буду иметь детей, будь их питомицей, моя возлюбленная, а так как они слишком далеко от моего рта, то поцелуй их за меня.
– И еще два сразу:
ПОЛУСВЕТ
Под шерстяную прозрачную простыню скользнули мы с нею. Даже головы наши были укрыты, и лампа над нами бросала свет свой на покрывающую нас ткань.
И тогда я увидела дорогое мне тело в таинственном сумраке. Мы казались ближе друг к другу, свободней, искренней и обнаженней. «В одной и той же рубашке», – сказала она.
Чтобы быть еще откровенней, мы сохранили наши прически, и в тесном пространстве постели носились два аромата женского тела, как будто из двух природных курильниц.
Ничто на свете, даже та самая лампа не видела нас этой ночью. Кто из нас был любим, про то могли бы сказать лишь я да она. Но мужчины того не узнают!
ОБЪЯТИЯ
Люби меня не посредством улыбок, флейт и цветочных гирлянд, но сердцем и со слезами, как люблю тебя я, всей моей грудью и вздохами.
Когда груди твои мешаются с моими грудями, когда твоя жизнь соприкасается с моей и твои колени у меня за спиною, то уста мои, задыхаясь, не могут соединиться с твоими.
Обними меня так, как я тебя обнимаю. Взгляни: только что погасла лампа, и мы катаемся в темноте. Я сжимаю трепещущее тело твое и… слышу твои постоянные жалобы.
Охай, стони, вздыхай от боли, о женщина! К мукам влечет нас Эрос. Производя на свет на этом ложе ребенка, ты страдала бы менее, нежели рождая эту любовь.
У Ирки блестят глаза, как будто… Но Билитис, правда, пишет очень чувственно, и это действует.
– Санечка, так интересно. Я никогда об этом не знала. А ты расскажешь мне что-нибудь еще, мне очень нравится.
Лучше сразу, и я ей рассказываю еще полчаса, как заниматься лесбосом. И какие позиции, варианты, позы принимают партнеры, делая лежа, сидя или привстав…
Наконец звучит звонок со второй пары, окончилась еще одна лекция, и в этот момент компания появилась, после пива.
– А кто учиться будет! – говорит Юстинов и сам себе смеется.
– Я думаю, что Ирка учится, – говорит Боб, – и не теряет даром времени. – Он даже не представлял себе, как был близок к истине.
– Что поделывали, голуби? – Юстинов опускается возле меня. От всех несет перегаром большого пива. (Есть перегар маленького пива, это когда кружка, две, и достаточно, а есть перегар большого пива, это когда по пять на брата, а то и больше. И глубже и так далее, но это целая наука, я вам как-нибудь изложу.) – Санечка рассказывал мне много интересного.
– О чем? Как факаться надо?
Ирка заулыбалась, как будто тронули за что-то приятное.
– Нет, Андрюшенька, совсем о другом, как надо пре…
– И напрасно, он бы лучше научил тебя, как надо факаться. Саш, ты можешь Ирку научить, как надо е…ся. Сколько ни бьюсь, ничего не получается.
– Что, прямо здесь?
– Конечно, а почему нет, сейчас же, – говорит Юстинов.
– Ну, в институте это вроде неприлично. Боб, заливаясь, катался. А Ленка смотрела на Боба. Как он катался.
– О чем ты говоришь, неприлично?! Я еле сдерживался от смеха.
– Ирка мне вообще минет на теплой лестнице делала. А ты говоришь неприлично.
– Да ты что! – Вот тут я обалдел, правда.
– Ира?
– Да, я у Андрюшеньки в рот брала на теплой лестнице, в конце первого курса. А что такого? – очаровательная наивность. (Великая актриса.) И началось обсуждение этого дела.
– Ну, положим, не в конце первого, а в начале второго, – говорит Юстинов, – в конце первого ты еще не умела брать, дурой была.
– Но я делала это здесь всего два раза. Саш, а разве плохо? – Она смотрит наивницей на меня.
Боб катался в смеховой истерике, не переставая, падая на Ленку и подминая ее под себя. А она на Васильвайкина, у которого тряслась борода.
Я лежал от смеха, с коликами в животе.
Юстинов продолжал:
– Ну, положим, не два, а раз десять делала. Но один раз было вообще гениально.
– Это в каком смысле, – говорит Боб, – в смысле отсоса…
– Да нет, этого она до сих пор не умеет. В самый ответственный момент появляется Зинаида Витальевна, инспектор нашего факультета, и снизу спрашивает: «Кто там?» А Ирка ответить не может, у нее губы заняты. И звуки слышатся. Я говорю, что я и Ирка (понятно, что не один), она говорит: «А Ирочка что делает?» – так Ирка выплюнуть успела и говорит: «Сижу просто».
Она невинно смотрит на меня:
– Да, Санечка, это, правда, было. Я так испугалась!..
Теперь Юстинов прыскает:
– Ну, как тебе твоя подруга?! А ты говоришь в «стенах института»… Тут и не такие дела творятся. Это у тебя предыдущий курс, возможно, был нормальным. Подожди, это только начало, я тебе расскажу все до конца.
– Как, – я давлюсь смехом, – еще что-то?
– Я тебе расскажу, как я Ирку ломал, в первый раз, когда она девушкой была. Как сейчас помню в знаменательный день седьмого ноября, у Машки Курковой на квартире было: два соседних дома и половина этого сбежалось.
– А кто такая «Машка Куркова», это кличка?
– О, это особая история, – вставляет Боб, успокаиваясь от смеха.
– Фарцовщица, – говорит Юстинов, – с Иркой в одном доме живет, выше на два этажа. Она меня с ней и спарила, сука. Так бы я на Ирку ни за что не забрался. Да, Ир?
– Да, Андрюшенька. – Ирка сияет.
Мне это непонятно. Но больше не удивляет. Познавать мир надо таким, каким он есть, как учили древние философы, – изучая. Вот я и познаю.
– Ладно, пошли отсюда, – говорит Юстинов, – все равно никто учиться не пойдет.
Еще одна лекция, но учиться никто, естественно, не думает: до сессии еще целая неделя и плюс восемь дней для зачетов, не то десять, кто знает, кого это волнует – учиться.
Мы выходим из института на улицу. После всех этих разговоров и душной прокуренной лестницы на улице прекрасно.
Говорю вам, это был еще тот курсик. И я на нем стал еще тем…
Они зовут меня с собой, но я не могу, так как у меня свидание. И приятная девушка, новая. После Натальи я не мог ни на кого смотреть полгода, теперь вроде опять возвращаюсь к жизни.
Стал знакомиться на улицах, а это верный показатель, что оживаю. Признак жизни, устремления.
Мы прощаемся. Они едут пьянствовать и разговаривать. Ирка, в виде исключения, прощена. И едет с ними тоже. Она игриво улыбается мне.
В субботу вечером я развлекся с этой девочкой.
Воскресенье я провел в лоне моей семьи и не развлекся. Что такое моя семья (потом я когда-нибудь напишу трактат, как я с ней боролся) – это мама, папа и я. Оба врачи, кроме меня. Что такое мой папа – это зудящая постоянно и безостановочно машина о: каким я должен становиться, стать, как вести себя и где что уместно, а где сверх уместного, и это должен понимать я, как причесываться и во что одеваться, что я должен делать и чего не должен, что надо и чего не надо – короче, о тысяче вещей, которые составляют основоположные черты программы: «Как стать человеком», которую претворяет в жизнь мой папа. На примере моего воспитания. Даже как в туалет должен ходить я, и то он поучает меня. Например, я не должен забрызгивать во время мочеиспускания, а должен поднимать крышку, на которую садятся попами, так как на ней брызги остаются.
Но если б только это!.. Я не имею в виду одни физиологические процессы. Под словом «это».
Мама, та проще, она хочет, чтобы я только любил ее и хорошо к ней относился. Зато отец достает меня с утра до вечера, целыми днями, когда только видит. И как он не устал, как ему не надоело, одни нравоучения – ужас, – мне это непонятно.
Ночь от его зужений я сплю плохо, хотя он и желает мне счастья.
В понедельник ровно в двенадцать часов я появился на стадионе с радостным чувством, что скоро все кончится. Однако не так скоро зачеты ставятся, как о них договариваются.
Мы поздоровались с Пенисом, и я, не теряя времени и не медля (от слова: не промедляя), сразу достал зачетку.
– Что такое, Саш? – спросил он, не понимая.
– Как что, Борис Наумович, – зачет, – пояснил я. Всегда поясняя, когда кто-то что-то, рядом со мной, не понимает.
– А почему вдруг такая спешка, еще одна неделя до зачета, тебе еще тысячу сдавать надо?
– Вы же сказали, что другие требования будут.
– Но я ведь не сказал, что тебе бежать не придется или ядро толкать не надо. (О, коварная жизнь! Прямо из Шекспира…) – Да вы что, Борис Наумович, какое ядро?! Я под ним лягу и не встану, а вы хотите, чтобы я вам еще команду сильную создал, и не просто команду, а чемпиона. Чем же я играть тогда буду, если у меня рук не будет. Или тела не останется? Ядро же ведь это не шутка: в старину им пуляли – убивали. Так вы мне жизни желаете, да?
