Ентеле, впорхнув, как птичка, в дом Боруха-Лейба и выпорхнув из него, оставила у него в голове путаницу, в которой никак не разобраться. Сегодня у него уже нет желания идти стеклить и замазывать окна. Он поднимается в Немой миньян. Там, в уголке, ему всегда хорошо. Хотя он и не ученый, он знает все места в Гемаре, где говорится о премудрости звезд, и он изучает их. Вот и на этот раз он вынимает Гемару, трактат Моэд Катан, и раскрывает на отмеченной странице, где говорится о звездах и созвездиях. Набожный старый холостяк читает Гемару вслух сладким голосом, подобно обгорелому дереву, изливающему соки на свою собственную кору.
«Омар Раба — сказал Раба, что жизнь, дети и доходы зависят не от заслуг человека, а от везения. Потому что Раба и рав Хисда был равны в мудрости и праведности, каждый из них мог своей молитвой добиться, чтобы пошел дождь. Несмотря на это, рав Хисда жил девяносто два года, а Раба — только сорок лет. В доме рава Хисды было шестьдесят свадеб, а в доме Рабы — шестьдесят похорон. В доме рава Хисды собака не хотела есть хлеба из крупчатой муки, а в доме Рабы у людей не было хлеба из ячменя».
Борух-Лейб упирается головой в раскрытую книгу Гемары и снова долго думает. Потом он оглядывается, кому из аскетов он мог бы задать вопрос о сказании, которое он учит. Он видит, что вержбеловский аскет загораживается от него пюпитром. Значит, он стыдится того, что говорил вчера ночью. Борух-Лейб идет к слепому проповеднику ребу Манушу Мацу, который сразу же узнает его по звуку шагов и перестает учить по памяти еще до того, как Борух-Лейб к нему подходит. Набожный старый холостяк стоит, склонившись над слепым проповедником, и пересказывает ему слова Гемары, что наличие детей зависит от везения. Однако в другом сказании из Гемары говорится: праотец Авраам пожаловался Всевышнему, что по звездам он видит, что ему не суждено иметь детей. Всевышний ответил ему, чтобы он не пытался определить своей судьбы по звездам. У него будут дети. Так какой же из двух рассказов Гемары правильный?
— Оба! — отвечает реб Мануш Мац. — У каждого человека есть звезда, которая светит на него и руководит им. Однако человек может обладать таким внутренним светом, который делает светлее даже его собственную мрачную судьбу. И вот такую силу имел в себе праотец Авраам. В целом же, — продолжает реб Мануш Мац, — не следует мучиться, сводя и сравнивая слова мудрецов о звездах так, чтобы они состязались между собой. Если Борух-Лейб думает, что звезды управляют человеком, ему позволительно так думать, покуда он не забывает, что даже звездами, которые управляют людьми, управляет Всевышний. При этом не следует забывать, что подобно тому, как небо — не небо без двенадцати созвездий, земля — не земля без двенадцати колен.
Некоторое время проповедник раскачивается и вздыхает. Видно, он хочет еще что-то добавить и не знает, стоит ли. Наконец он решается.
— И не надо забывать, Борух-Лейб, что точно так же, как среди звезд на небе нет ненависти и зависти, — ведь сколь бы чудовищно велики они ни были, небо еще больше, так велико, что все звезды на его фоне — крошечные точечки и им не надо ссориться из-за места, — точно так же нет ненависти и зависти среди настоящих мудрецов и праведников. Ах, мы видим на Синагогальном дворе среди аскетов, в бейт-дине[33] среди судей и просто среди знатоков Торы, что это не так? Объяснение таково: виновны люди Торы, а не сама Тора.
Реб Мануш Мац не хочет говорить попросту, что завистливые ученые не являются настоящими звездами. Борух-Лейб тоже не хочет предаваться злоязычию и не рассказывает слепому ребе, что вержбеловский аскет против жертвоприношений. Но он рассказывает об Ентеле, дочери портного Звулуна, которая жаловалась ему, что она и ее Ореле не могут пожениться, потому что им негде жить. Его это очень расстраивает, он ведь один-одинешенек живет в двух комнатах. Проповедник вздыхает и отвечает, что Ентеле была и у него и что он тоже чувствует себя виноватым, занимая уголок в Немом миньяне. Но Борух-Лейб получил свою квартирку от родителей, к тому же он холостяк, которому еще предстоит жениться. Он не должен чувствовать себя виноватым.
Предсказатель уходит от проповедника успокоенный, утешенный, и у него возникает желание успеть еще сегодня со своим ящиком инструментов и стеклом в пару домов. Он торопится к себе домой за инструментом, а потом быстро шагает по улице. При этом у него не выходят из головы слова проповедника о том, что человек может светить таким светом, что разгорится даже его звезда на небе. Почему же реб Мануш Мац не может сделать светлее свою собственную судьбу, чтобы ему не приходилось быть слепым на оба глаза и жить на подаяние?
Старый меламед и его ученик
Ширвинтскому[34] меламеду[35] ребу Тевеле Агресу далеко за восемьдесят. Когда его спрашивают, сколько ему лет, он орет, что родился в 5615 году[36]. Спрашивающий наклоняется и кричит ему прямо в ухо: «Люди говорят, что вы родились в 5608[37]. Получается, что вам уже девяносто лет, до ста двадцати лет вам!» Старик поворачивает к вопрошателю свою красную, здоровую физиономию, пылающую гневом, и яростно кричит:
— Кто говорит? Мои враги, меламеды из реформированного хедера[38]?
Реб Тевеле продолжает до сих пор начавшийся лет сорок назад раздор с меламедами, которые расчесывали бороды, носили по субботам и праздникам цилиндры, изучали с детьми Танах[39], грамматику древнееврейского языка и поддерживали контакты с палестинофилами. Реформированный хедер развалился, часть тех меламедов в цилиндрах давно уже отправились в мир истины, другие доживают век в доме престарелых. Лишь некоторые из них все еще таскают свои отекшие ноги и изучают с чадами обывателей Пятикнижие с комментариями Раши или готовят гимназистов к бармицве[40]. Но реб Тевеле Агрес так и не простил им их былой грех открытия реформированного хедера. Он выступает также против новых талмуд-тор и религиозных школ «Явне».
— Ведь в школах «Явне» мальчики и девочки не учатся вместе, так почему же вы против? — спрашивают его.
Ширвинтский меламед громко смеется и начинает орать:
— А даже если мальчики и девочки не учатся вместе, то разве учитель в ермолке с подстриженной бородкой перестает быть от этого скрытым выкрестом? Если изучаются светские предметы, пишут и разговаривают на языке иноверцев, то учителя должны быть настоящими иноверцами. Еврей-учителишка, «морэ»[41], который вдалбливает детям иврит на иврите, обязательно либо явный, либо тайный выкрест.
Главным же образом реба Тевеле Агреса возмущали виленские раввины. Они, эти раввины, несут полную ответственность за упадок нынешнего поколения, потому что не наложили херема[42] на просветителей[43], уговоривших евреев посылать своих детей в этот якобы улучшенный хедер. Жил реб Тевеле Агрес у своих детей. Но хотя и его дети не пошли по пути праведности, старик утверждал, что молодое поколение не виновато: виноваты просвещенные меламеды. Они первыми сбросили с себя бремя еврейства. Ведь у их доктора Герцля трефная[44] борода. «Как это борода может быть трефной?» — спрашивали его, и он отвечал, что борода без пейсов — трефная борода. И даже борода с пейсами, коль скоро ее обладатель расчесывает ее щеточкой и бережет, чтобы на ней не было ни пылинки, ни крошки табака, такая борода — настоящая трефнина.
Даже с набожными обывателями из своего бейт-мидраша реб Тевеле ссорился из-за их разговоров, что нынешние школы им, мол, не нравятся, но говорить, что реформированный хедер вел к вероотступничеству, они тоже не будут. Когда старый меламед слышал подобные речи, он вставал из-за своего пюпитра и ревел, как медведь на задних лапах, раздирающий когтями передних кору дерева:
— Нет, реформированный хедер вел к вероотступничеству, потому что его меламеды устроили из Торы учителя нашего Моисея книжонку. Библейские истории они изучали со своими учениками, а не Тору Моисееву! А вы для них еще находите доброе слово? — И ширвинтский меламед перебрался в Немой миньян. Уж лучше сидеть среди изучающих Тору, чем среди обывателей, поддающихся на просветительскую ложь. В Немом миньяне реб Тевеле не видел вокруг себя евреев, которые посылали или собирались послать своих детей в новомодный хедер. Он не пускался в разговоры с аскетами, и они тоже к нему не совались. В Немом миньяне гостя не спрашивал, кто он и откуда, лишь бы он сидел тихо в своем уголку, погруженный в мир собственного воображения.
Ширвинтский меламед ждал своего дня. Чем старше он становился и чем меньше он мог договориться с окружающими, тем больше росла в нем уверенность, что раввины и виднейшие обыватели города еще придут к нему помириться и сказать: вы были правы, реб Тевеле, реформированный хедер стал дверью в ад. Все, кто вошел в эту дверь, скатились на нижнюю ступеньку ада и потащили за собой других. Настанет день, и виленские раввины будут еще каяться: «Мы согрешили против вас, реб Тевеле, мы, мы виновны! В то время как вы, реб Тевеле, плакали и кричали, что просвещенные меламеды приведут дело к вероотступничеству, мы полагали, что это спор между конкурентами, и не вмешивались. Теперь-то мы видим, что вы вели спор во имя царствия небесного, реб Тевеле, и что просвещенные меламеды занимались с еврейскими детьми без хворостины и без указки, пока не выучили их быть большевиками». Вот так будут говорить ему виленские раввины и виднейшие обыватели: «Мы согрешили против Владыки мира и против вас, реб Тевеле, мы совершили предательство по отношению к Владыке мира и к вам, реб Тевеле».
