Ширвинтский меламед ждал своего дня. Чем старше он становился и чем меньше он мог договориться с окружающими, тем больше росла в нем уверенность, что раввины и виднейшие обыватели города еще придут к нему помириться и сказать: вы были правы, реб Тевеле, реформированный хедер стал дверью в ад. Все, кто вошел в эту дверь, скатились на нижнюю ступеньку ада и потащили за собой других. Настанет день, и виленские раввины будут еще каяться: «Мы согрешили против вас, реб Тевеле, мы, мы виновны! В то время как вы, реб Тевеле, плакали и кричали, что просвещенные меламеды приведут дело к вероотступничеству, мы полагали, что это спор между конкурентами, и не вмешивались. Теперь-то мы видим, что вы вели спор во имя царствия небесного, реб Тевеле, и что просвещенные меламеды занимались с еврейскими детьми без хворостины и без указки, пока не выучили их быть большевиками». Вот так будут говорить ему виленские раввины и виднейшие обыватели: «Мы согрешили против Владыки мира и против вас, реб Тевеле, мы совершили предательство по отношению к Владыке мира и к вам, реб Тевеле».
Но ждать, пока к нему придут, и бездействовать не годится. Того гляди разрушится весь дом Израилев, Боже упаси. Надо выходить на улицы и кричать: «Кара-аул! Горит пожар вероотступничества!» Проповедником, вещающим со ступеней священного ковчега, реб Тевеле не был. Препираться с отдельными обывателями ему надоело. Он принялся писать воззвания и вешать их в Синагогальном дворе, под солнечными часами. Евреи на Синагогальном дворе видели, как низенький трогательный старичок с пожелтевшей от никотина седой бородой и здоровым, потным, словно только что и из бани, лицом наклеивает объявление на доску под солнечными часами и быстро топает прочь. Люди чувствовали волнение, читая написанное: «Евреи! Городской эрув[45] разрушен. Не позволяйте членам вашей семьи совершить тяжкий грех, принося в субботу чолнт из печки пекаря. Виновен реформированный хедер, он разрушил этот мир. От меня, малого и недостойного Тевеле Агреса, прозванного „ширвинтским меламедом“».
— Какое отношение имеет разрушенный эрув к реформированному хедеру? — удивлялся какой-то еврей, а другой удивлялся и того больше: — Еще мой отец, мир праху его, учился у ширвинтского меламеда. Разве он еще жив?
В другой раз реб Тевеле Агрес обнародовал целую статью в стиле проповеди: «Братья мои и ближние мои! Дело идет к Девятому Ава, и евреи будут оплакивать разрушение Храма. Спрашивается, почему мы не плачем о всех прочих еврейских бедах со времен разрушения Храма? Объяснение в том, что эти беды происходят от разрушения Храма. То же самое и с реформированным хедером. Распутство еврейских девушек, трефные мясные лавки, нарушение субботы, а также несоблюдение законов ритуальной чистоты в семейной жизни — все это следствие первого отступления от Торы, то есть реформы хедера».
Видя, что на его краткие воззвания не откликаются, реб Тевеле вывесил большое объявление, гласящее, что евреи должны каждый день после обычной молитвы читать псалмы, перечисление тринадцати свойств Бога и покаяние, а проповедники должны в молельнях с плачем призывать к пробуждению, как в Десять дней Покаяния. «Недавно произошла ужасная вещь, — писал реб Тевеле. — Не только в Хоральной синагоге, но и в Виленской городской синагоге кантор надел восьмиконечную ермолку с бахромой, а певчие надели на шеи маленькие бело-голубые талесы, похожие на шелковые шали. Кроме того, если евреи хотят молиться с плачем и причитаниями, они должны с полной самоотверженностью никого не впускать по субботам и праздникам в городскую синагогу, пока не будут изгнаны нынешний кантор с его певчими за их одеяния и приверженность законам иноверцев». И на этот раз воззвание заключалось подписью: «От меня, малого и недостойного Тевеле Агреса, в прошлом называемого „ширвинтским меламедом“». Помимо этого, автор также сообщал, где его можно найти: он сидит в шатре Торы, именуемом «Немой миньян». Реб Тевеле думал, что если к нему не приходят виленские раввины и именитые обыватели, стыдясь признаться в собственной ошибке, то придут обыватели рангом пониже, но по-настоящему богобоязненные, а также набожные ремесленники. И он им скажет: идите и побейте окна у виленских раввинов, чтобы они отказались от своих постов. Вождь, который боится общества, не должен быть вождем.
Никто из евреев, на которых рассчитывал реб Тевеле, не пришел. Пришел странный тип в пенсне и рассказал старому проповеднику, что он его бывший ученик, а теперь сам учитель.
— Учитель? — с гневом и страхом, словно столкнувшись с обратной, сатанинской стороной мира, воскликнул реб Тевеле.
— Учитель, который ничему не научил своих учеников и вернулся к своему старому ребе. — Элиогу-Алтер Клойнимус остался стоять, опираясь на трость, которую завел за спину, и медленно покачивая головой. Блуждая по Синагогальному двору, Клойнимус уперся своими близорукими глазами в большое объявление реба Тевеле и очень обрадовался, что ширвинтский меламед еще жив. Тоскуя по набожным мальчишеским годам, учитель направился к своему бывшему ребе: рассказать, что он вернулся к вере.
Но старый меламед никак не может вспомнить, когда этот еврей в пенсне у него учился.
— Садись. Как, ты говоришь, тебя зовут? Элиогу-Алтер? А как тебя звали в хедере? Алтерка, говоришь? Алтерка? Не могу припомнить! От меня ты наверняка перешел в какой-нибудь реформированный хедер, потом ты наверняка учился в какой-нибудь ешиве, где читали богохульные, недозволенные вещи, и наконец ты полностью ушел от веры и пришел к дурной культуре, учил мальчишек ивриту на иврите, пока вдруг не увидел, что попал к вероотступникам. Да как же так?!
Клойнимус криво улыбается и молчит: что бы сказал старый ребе, если бы знал, что его ученик произносил пламенные речи против бейт-мидраша? Реб Тевеле въедается своими острыми глазками в лицо учителя и хочет узнать, откуда у него такой широкий красный шрам от уха и до верхней губы.
— Своей хворостиной я таких следов на учениках не оставлял, — кипятится старик.
— Это у меня от казачьей нагайки, с которой я познакомился во время одной демонстрации против русского царя. Я и в царской тюрьме сидел. Но от своего революционного прошлого я не отказываюсь, — с пафосом говорит Клойнимус, словно ведя в учительской дискуссию с коллегами, обвиняющими его в предательстве идеалов его юности. Он тут же спохватывается, что старый меламед не понимает, о чем он говорит — и хорошо, что не понимает! Реб Тевеле сопит. Кашляет, чешет под мышками и бушует.
— В баню ты ходишь, Алтерка? Баня Каплана около Рыбного рынка лучше, чем общинная на Синагогальном дворе. Правда, в бане Каплана нет мужской миквы[46].
Элиогу-Алтер Клойнимус ушел из Немого миньяна в тяжелом настроении. Его старый ребе, конечно, не такой надломленный человек, как он сам, но все-таки старый меламед — человек отсталый. Тем не менее, учителю понравилось, что старик тыкает ему и называет его Алтеркой, словно перед ним прежний мальчишка из хедера. Клойнимусу хотелось побыть юным, пусть таким образом, хотя бы пару часов в неделю. Он снова пришел в молельню Песелеса, и на этот раз реб Тевеле Агрес разговаривал с ним разумнее и толковее.
— Знаешь, что я тебе скажу, Алтерка? Я думаю, что у тебя должны быть неприятности с твоими домашними. У тебя сыновья, дочери? Сын и дочь, говоришь. Значит, они, наверно, делают все тебе назло. Сын ест без шапки, а дочка носит платье с короткими рукавами. Еще хуже, говоришь? — Старик почесал спину о скамью и закричал хриплым голосом: — Не терзай себя, Алтерка. Ты за своих детей не виноват, точно так же как и я не виноват за моих детей. Виноваты эти ангелы разрушения, меламеды из реформированного хедера.
Если уж ширвинтский меламед вспомнил про своих врагов, меламедов из реформированного хедера, он не может вести себя иначе, как кричать еще громче с издевкой и злобой.
Он не уважает хасидов, но один их ребе как-то сказал умные слова, что когда еврей молится с ошибками, ангел выбирает ошибки, как червивые горошины, и выбрасывает, чтобы молитва еврея достигла Всевышнего на небе чистая. Но меламеды-просветители не могли терпеть, чтобы еврейские дети говорили слова учености с ошибками. Так что же они устроили? Они сделали так, что еврейские дети вообще не молятся. Эти умники негодовали по поводу того, что меламеды бьют мальчишек хворостинами, тем не менее, мальчишки не выходили из хедера калеками, тогда как из нынешних школ ученики выходят калеками. Они играют в мяч и дрыгают ногами, пока не получат перелом. Они прыгают и пихаются, пока не остаются с каким-нибудь физическим изъяном на всю жизнь. А какую радость получают они от жизни? Парень уже стоит под свадебным балдахином, а все думает, что мог бы жениться на ком-нибудь покрасивее. У него рождается ребенок, а он думает: зачем мне это было надо? Умирает у него кто-нибудь, а он, этот неуч, даже не может утешиться главой из книги Иова! А на старости лет ему некуда деваться. Еврей, получивший в детстве надлежащее воспитание, сидит на старости лет в молельне, там он не лишний, как и у собственных детей. Но что делать с собой на старости лет еврею, закончившему нынешние школы? Ничего ему больше не лезет в голову, ноги и руки у него трясутся, и все считают его никчемным человеком.
