Но Руфь была тупа, тупѣе истукана, по мнѣнію Беллингема, и не было никакого удовольствія обыгрывать самого себя. Швырнутыя карты разлетѣлись по столу, по полу, повсюду. Руфь собрала ихъ. Вставая, она тихо вздохнула отъ грустнаго сознанія, что ей не дано умѣнья занимать и веселить любимаго ею человѣка.
— Что вы такъ блѣдны, милая? спросилъ онъ, нѣсколько раскаяваясь, что такъ посердился за ея промахи въ картахъ. — Подите погулять до обѣда, вы вѣдь не боитесь этой проклятой погоды. Погуляете, вернетесь съ цѣлымъ запасомъ расказовъ. Подите сюда, моя безтолковая, поцѣлуйте меня и ступайте гулять.
Ей стало легче, когда она вышла изъ комнаты; если онъ и безъ нея будетъ скучать, она не будетъ чувствовать по-крайней-мѣрѣ на себѣ отвѣтственности, не будетъ терзаться за свою тупость. Свѣжій воздухъ, этотъ успокоительный бальзамъ, предлагаемый всѣмъ намъ кроткою матерью природою, облегчилъ нѣсколько Руфь. Дождь пересталъ, но каждый листокъ, каждая травка были отягчены дрожащими каплями. Руфь спустилась въ круглую долину, куда сбѣгала цѣнясь темная горная рѣка и образовывая тамъ глубокій прудъ, бѣжала изъ него промежъ изломанныхъ скалъ въ разстилающуюся внизу долину. Водопадъ былъ великолѣпный, какимъ Руфь его себѣ и представляла; ей хотѣлось перебраться на другую сторону рѣки, и она стала отыскивать обычнаго перехода по каменьямъ, между деревьями, въ нѣсколькихъ ярдахъ отъ пруда. Быстро и высоко, какъ-бы въ заботахъ жизни, прыгали волны промежъ сѣрыхъ сдалъ, но Руфь не боялась и ступала легко и твердо. Однако посрединѣ ей встрѣтилось большое затрудненіе: слѣдующій камень или совсѣмъ скрылся подъ водою или былъ снесенъ теченіемъ внизъ; какъ бы то ни было, а промежутокъ между каменьями оказался очень великъ и Руфь колебалась, перескочить ли ей. Оглушонная шумомъ воды и не видя ничего кромѣ потока, быстро несущагося подъ ея ногами, она вздрогнула отъ неожиданности, усмотрѣвъ прямо передъ собою на одномъ изъ каменьевъ незнакомое лицо, предлагавшее ей помощь.
Поднявъ глаза, она увидѣла передъ собою человѣка, видимо переступившаго уже за молодость, котораго по росту можно было принять за карлика; всматриваясь пристальнѣе, Руфь замѣтила, что онъ горбатъ. Вѣроятно впечатлѣніе, произведенное на нее этимъ замѣчаніемъ, высказалось въ ея смягчившемся взглядѣ, потомучто легкая краска разлилась по блѣдному лицу горбатаго джентльмена, повторявшаго свое предложеніе.
— Вода очень быстра, неугодно ли вамъ взять мою руку, можетъ я пособлю вамъ.
Руфь приняла предложеніе и съ помощью незнакомца черезъ минуту была на другой сторонѣ рѣки. Тутъ онъ посторонился, пропустивъ ее впередъ по узкой лѣсной тропинкѣ и молча послѣдовалъ за нею. Выйдя изъ лѣса на луга, Руфь обернулась еще однажды взглянуть на своего спутника. Ее снова поразила кроткая прелесть его лица, хота было что-то въ выраженіи, намекавшее на безобразіе тѣла: что-то болѣе нежели обычная блѣдность несовсѣмъ здороваго человѣка, какой-то блескъ въ глубокихъ глазахъ, какая-то чувствительность въ очертаніяхъ рта; но при всей своей особенности, это лицо было въ высшей степени привлекательно.
— Позвольте мнѣ проводить васъ, если, какъ я заключаю, вы измѣрены обойти Куимъ-Деу? Въ прошлую ночь снесло бурею перила съ деревяннаго мостика и у васъ можетъ закружиться голова отъ водоворота, а упасть тамъ крайне опасно: рѣка очень глубока.
Они продолжали идти, мало говоря. Руфь придумывала кто бы могъ быть ея спутникъ. Она узнала бы его, еслибы онъ былъ изъ числа путешественниковъ, видѣнныхъ ею въ гостиницѣ. Онъ слишкомъ чисто говорилъ поанглійски, чтобы быть валлійцемъ, но при этомъ такъ отлично зналъ мѣстность, каждую тропинку, что непремѣнно долженъ былъ быть здѣшнимъ. Такимъ образомъ Руфь перебрасывала его воображеніемъ изъ Англіи въ Валлисъ и обратно.
— Я только вчера сюда приѣхалъ! сказалъ онъ, когда разширившаяся тропинка позволила имъ идти рядомъ. Вчера вечеромъ я былъ у верхняго водопада, онъ великолѣпенъ.
— И вы рѣшились выдти въ такой дождь? робко спросила Руфь.
— О, да. Дождь никогда не мѣшаетъ мнѣ гулять. Онъ придаетъ даже новую красоту такой странѣ, какъ вотъ эта. Ктому же у меня такъ мало времени на путешествіе, что я не рѣшаюсь терять ни одного дня.
— Такъ вы не здѣсь живете? спросила Руфь.
— Нѣтъ, я живу совсѣмъ въ иномъ мѣстѣ. Я живу въ шумномъ городѣ, гдѣ иногда какъ-то не вѣрится что
There are in this loud stukning tide
Of human care and crime,
With whom the melodies abide
Of the everlasting chime.
Who carry music to their heart
Through ducky lane and crowed mort,
Plying their lock with bucier feet,
Because their secret souls а holy strain refeat.[2]
— Я имѣю ежегодныя каникулы, которыя обыкновенно провожу въ Валлисѣ, и чаще всего вотъ въ этомъ краю.
— Понимаю вашъ выборъ! замѣтила Руфь: — здѣсь прекрасная мѣстность.
— Неправда ли? Ко мнѣ привилась чрезъ одного старика, содержателя гостиницы въ Конваѣ, любовь къ здѣшнему народу, къ его исторіи и преданіямъ. Я уже настолько ознакомился съ мѣстнымъ нарѣчіемъ, что понимаю здѣшнія легенды. Между ними есть очень глубокія по смыслу и очень грандіозныя; есть также поэтическія и полныя фантазіи.
Застѣнчивость не позволяла Руфи поддерживать разговоръ своими собственными замѣчаніями, но ея скромное, задумчивое вниманіе было очень поощрительно.
— Напримѣръ, продолжалъ ея спутникъ, коснувшись до длинной, покрытой почками вѣтки наперстянки, на которой два или три красныхъ, испещренныхъ цвѣтка выходили изъ своихъ зеленыхъ футляровъ: — напримѣръ я убѣжденъ, что вамъ неизвѣстно почему эта вѣтка такъ граціозно склоняется и волнуется. Вы полагаете, что ее колеблетъ вѣтромъ, не такъ ли?
Онъ глядѣлъ на Руфь съ серьозною улыбкою, нимало не оживлявшею весельемъ его задумчивыхъ глазъ, но придававшею невыразимую кротость его лицу.
— Я всегда думала, что вѣтеръ; а чтоже такое? спросила Руфь, простодушно.
— Ну вотъ! а валліецъ разскажетъ вамъ, что этотъ цвѣтокъ посвященъ феямъ и имѣетъ свойство узнавать ихъ и почтительно склоняться, когда онѣ или какіе-либо иные духи проносятся мимо. Поваллійски онъ называется менегъ-еллиллинъ, перчатка добрыхъ людей, и отсюда вѣроятно взялось наше названіе наперстника.
— Это прелестная мысль! сказала Руфь, очень заинтересованная и отъ души желавшая, чтобы онъ продолжалъ говорить, не дожидаясь ея замѣчаній.
Но они уже пришли къ деревянному мостику; онъ провелъ ее черезъ него и потомъ, раскланявшись, повернулъ въ сторону прежде нежели она успѣла поблагодарить его за услужливость.
Но зато у нея было приключеніе, чтобы расказать Беллингему; оно заняло и развлекло его до самаго обѣда, послѣ котораго онъ вышелъ погулять, закуривъ сигару.
— Руфь! сказалъ онъ, возвратясь: — я видѣлъ вашего горбуна. Онъ похожъ на гнома. Впрочемъ онъ не джентльменъ. Еслибы не горбъ, я вовсе не узналъ бы его по вашему описанію; вы называете его джентльменомъ.
— А вы нѣтъ, сэръ? спросила Руфь съ удивленіемъ.
— О нѣтъ; онъ слишкомъ бѣдно и мѣщански одѣтъ; ктому же и живетъ онъ, какъ мнѣ говорилъ конюхъ, въ ужасномъ мѣстѣ: подъ свѣчною и сырною давкою, отъ которой нестерпимо воняетъ на двадцать ярдовъ вокругъ. Ни одинъ джентльменъ не вынесъ бы этого. Онъ долженъ быть путешествующій прикащикъ, или артистъ, или что-нибудь въ этомъ родѣ.
— Всмотрѣлись вы въ его лицо, соръ? спросила Руфь.
— Нѣтъ! но ужь спина человѣка, весь его ensemble даютъ возможность угадать къ какому онъ принадлежитъ сословію.
У него въ лицѣ что-то особенное; оно очень красиво! сказала она тихо; но предметъ этотъ мало занималъ Беллингема и онъ не поддержалъ разговора.
На слѣдующій день погода стала ясная и веселая; земля вступила въ полный союзъ съ небомъ, и каждый спѣшилъ изъ гостиницы насладиться свѣжею красотою природы. Руфь никакъ не подозрѣвала, что на нее обращено вниманіе; быстро проходя мимо гостиницы, она не взглядывала на окна и на двери, откуда не, одинъ любопытный наблюдатель слѣдилъ за нею взорами, высказывая своя замѣчанія насчетъ ея положенія и наружности.
— Она прехорошенькая! замѣтилъ одинъ джентльменъ выходя изъ-за завтрака, чтобы взглянуть на Руфь, которая возвращалась въ это время съ утренней прогулки.
— Я думаю, ей не болѣе шестнадцати. Какой у нея скромный и невинный видъ въ этомъ бѣломъ платьѣ!
Жена джентльмена, занятая исполненіемъ прихотей хорошенькаго мальчугана и не видѣвшая скромно и робко шедшей дѣвушки, могла только отвѣтить на это:
— Прекрасно, нечего сказать! Какъ не стыдно пускать сюда такихъ людей. Какъ подумаешь, что эдакая мерзость подъ одною съ тобою кровлею! Отойди, мой другъ, не дѣлай ей чести твоимъ вниманіемъ.
Мужъ вернулся къ завтраку и принялся истреблять ветчину съ яйцами, выслушивая приказанія своей жены. Не могу сказать, ветчина ли, или приказанія располагали его къ повиновенію; рѣшите это сами.
