Макарио, воспринявший этот визит как явный признак, почти свидетельство, ответного чувства, весь день не находил себе места, одолеваемый нетерпеливой страстью. Он слонялся по комнате, не в силах ни на чем сосредоточиться, весь в наивных мечтах, и даже не присел за свой рабочий стол. За обедом он молчал и не слушал дядю Франсиско, восторгавшегося фрикадельками. Он даже не обратил внимания на свое жалованье, которое ему принесли в три часа дня, и пропустил мимо ушей и дядины наставления, и озабоченные догадки приказчиков по поводу исчезновения пакета с индийскими платками.
— А все оттого, что пускаем в магазин всякую голытьбу, — с величественной краткостью ронял дядя Франсиско. — Платки стоили двенадцать милрейсов. Занесите на мой счет.
Макарио меж тем уже сочинял блондинке пламенное письмо; однако случилось так, что на другой день, когда он вышел на террасу, темноволосая мать блондинки расположилась у окна, облокотившись о подоконник. Как раз в эту минуту по улице проходил молодой человек, приятель Макарио, который, завидев даму, остановился и, сняв соломенную шляпу, приветствовал брюнетку с лучезарной любезностью. Макарио был вне себя от радости: тем же вечером он отправился к этому приятелю и без обиняков приступил к нему с расспросами:
— Кто эта женщина, с которой ты сегодня раскланивался, та, что живет напротив нашего магазина?
— А, ты имеешь в виду дону Виласа. Красивая женщина.
— А что ты скажешь о дочери?
— О дочери?
— Ну да, такая светлая блондинка с китайским веером.
— А, ну да, это ее дочь.
— Я же тебе сказал…
— Да, и что дальше?
— Она хорошенькая.
— Хорошенькая.
— Они, мне кажется, вполне порядочные, не правда ли?
— Вполне.
— Превосходно. А ты хорошо с ними знаком?
— Знаком. Но не очень близко. Встречал их как-то в доме доны Клаудии.
— Прошу тебя, послушай…
И Макарио, открыв приятелю тайну своего разбуженного и жаждущего любви сердца, в самых чувствительных выражениях принялся умолять его во имя всего святого отыскать какой-нибудь способ, чтобы он, Макарио, смог познакомиться с этими дамами. Это оказалось нетрудным. Мать и дочь имели обыкновение по субботам бывать в доме одного очень богатого нотариуса на улице Конопатчиков; эти субботние собрания носили скромный, почти семейный характер: там пели мотеты под клавесин, играли в шарады и в фанты, как во времена доны Марии I, а в девять часов служанка подавала оршад. Прекрасно. В ближайшую субботу Макарио в синем фраке, нанковых панталонах со штрипками и атласном пунцовом галстуке уже сгибался в поклоне перед супругой нотариуса сеньорой доной Марией де Граса, сухой, угловатой особой, с крючковатым носом, в украшенном вышивкой платье; в руке она держала огромный черепаховый лорнет, а в ее седых волосах красовалось перо марабу. В углу залы, между пышными клумбами дамских туалетов, Макарио уже приметил белокурую дочь доны Виласа, в простом белом платье, юную и прелестную, в томной позе девушки с английской гравюры. Ее мать, как всегда, бледная и величественная, тихо беседовала с апоплексического вида судейским чиновником. Нотариус был человек образованный, превосходно знавший латынь и друживший с музами; его поэтические опыты появлялись в одной из тогдашних газет — «Дамская молва», ибо нотариус славился своей галантностью и сам себя в какой-то из своих красочных од именовал «оруженосцем Венеры». Поскольку вечера в доме нотариуса были посвящены изящным искусствам, то в эту субботу некий поэт должен был читать длиннющую поэму под названием «Эльмира, или Месть венецианца»!.. Тогда как раз стали входить в моду романтические подвиги. События в Греции разбудили в наших едва освобожденных от мифологического плена и склонных к романтизму душах влечение к загадочным странам Востока. Повсюду говорили о янинском паше, и поэзия с жадностью поспешила завладеть этим вновь открытым, еще не тронутым миром с его минаретами, сералями, янтарно-смуглыми султаншами, пиратами с Архипелага, покоями, украшенными узорчатой резьбой, где в ароматах благовоний дряхлые паши ласкают ручных львов. Словом, поэма вызывала неслыханный интерес, и когда в зале наконец появился ее автор с длинными волосами, унылым носом, шеей, болтавшейся в высоком вороте фрака времен Реставрации и чубуком в руке — один лишь сеньор Макарио не разделил всеобщего восторга, будучи всецело поглощен разговором с младшей Виласа. Он нежно говорил ей:
— Ну, как вам тогда понравился кашемир?
— Очень, — отвечала она чуть слышно.
И с этой минуты они почувствовали себя женихом и невестой.
А в большой зале между тем царила в высшей степени изысканная атмосфера. Макарио не смог восстановить в своем рассказе существенных исторических подробностей этого собрания. Он едва припомнил, что некий судья из Лейрии декламировал «Мадригал Лидии»: он декламировал его стоя, держа лорнет почти прижатым к листу бумаги, выставив правую ногу вперед и заложив руку за глубокий вырез белого жилета. Дамы в украшенных цветами и перьями платьях с узкими рукавами, отделанными пышными кружевными манжетами, в шелковых черных митенках, не скрывавших сияния драгоценных колец, расположившись полукругом возле чтеца, дарили его нежными улыбками, восторженно перешептывались, восклицали что-то лестное, разражались почтительным смешком — и все это под мягкое шуршание усыпанных блестками вееров. «Прелестно, не правда ли, прелестно», — слышалось то тут, то там, и судья, играя лорнетом, раскланивался, обнажая в улыбке гнилые зубы.
Затем бесподобная дона Жеронима да Пьедад-и-Санди с манерным волнением уселась за клавесин и гнусавым голосом пропела старинную арию Сюлли:
О Рикардо, о мой король,
Покинули все тебя… —
что вынудило непримиримого Гауденсио, сторонника демократии двадцатого года и поклонника Робеспьера, мстительно проворчать возле самого уха Макарио:
— Короли!.. Гадюки!..
Сменивший дону Жерониму каноник Сааведра спел пернамбукскую песенку, модную во времена Жоана VI: «Милые девицы, милые девицы». Словом, вечер шел своим чередом: поэтический, благопристойно-вялый, просвещенный, изысканный и всецело отданный музам.
Восемь дней спустя, в воскресенье, Макарио был принят в доме доны Виласа. Она сказала, приглашая его:
— Я надеюсь, что сеньор почтит своим посещением нашу хижину.
Сидевший подле нее апоплексического вида судейский чиновник пылко возразил:
— Хижина?! Скажите лучше — дворец, очаровательнейшая!
В числе гостей доны Виласа были: тот самый приятель Макарио, носивший соломенную шляпу, древний старик — рыцарь мальтийского ордена, — хромоногий, глухой и уже почти выживший из ума, бенефициант кафедрального собора, знаменитый своим дискантом, и сестры Илариа, родственницы доны Виласа, старшая из которых в свое время служила гувернанткой в доме одной знатной сеньоры и присутствовала на том бое быков, устроенном знатным семейством Салватерра, во время которого погиб граф дос Аркос. Она никогда не уставала описывать все красочные подробности того незабываемого дня: самого графа дос Аркос с бритым лицом и алым атласным бантом в косичке; сонет, с которым обратился к графу тощий, кормившийся при одном богатом семействе поэт: его поэтический пыл заставил даже попятиться вороного графского коня, покрытого на испанский манер чепраком, с вышитыми серебром графскими гербами. Далее дона Илариа описывала, как в эту торжественную минуту некий монах-францисканец упал с высокой ограды, чем заставил всех придворных покатиться со смеху, а графиня да Паволиде, так та, забывшись, даже уперла руки в боки. И тут появился сеньор дон Жозе I, в алом бархатном, расшитом золотом наряде: опершись с край носилок, он поигрывал инкрустированной табакеркой, а сзади виднелись неподвижные фигуры лекаря Лоуренсо и монаха — королевского духовника. Площадь пестрела народом; присутствовали все члены семейства Салватерра, окрестные дворяне, нищие со всей округи, монахи, челядь, — какими восторженными воплями разразилась толпа, коленопреклоненно приветствуя короля: «Да здравствует король, наш повелитель!» И король, усевшись, принялся лакомиться сластями, которые стоявший за ним слуга доставал из бархатной сумки. А когда случилось это несчастье с графом дос Аркос и все дамы лежали без чувств и сам король, поникнув головой, рукой бил по перилам балкона, что-то крича в растерянности, а духовник семейства дос Аркос спешил дать последнее напутствие умирающему, — она, дона Илариа, оцепенела от ужаса. Бычий рев смешивался в ее ушах с громкими криками и истерическими рыданиями женщин, как вдруг она увидела старца в черном бархате, с обнаженной шпагой в руке, который, с гневными воплями вырываясь из рук кавалеров и дам, пытавшихся его удержать, устремлялся к арене. «Это — отец графа!» — пронеслось в толпе. И тогда дока Илариа без чувств упала на руки подхватившему ее священнику. Очнулась она неподалеку от площади; у дверей дома стояла запряженная мулами королевская карета с форейторами, на форейторах были шляпы с перьями, а мулы увешаны бубенцами; впереди — конная королевская гвардия. В карете, забившись в угол, заслоненный духовником, сидел бледный король и лихорадочно нюхал табак, а напротив него, опираясь на высокую трость, сидел крепкий, широкоплечий маркиз де Помбал и, хмурясь, что-то неторопливо и вкрадчиво говорил королю. Но тут королевские гвардейцы дали лошадям шпоры, форейторы защелкали бичами и карета с места взяла в галоп, провожаемая криками толпы: «Да здравствует король, наш повелитель!» Колокол дворцовой капеллы звонил по покойнику: король оказывал последнюю почесть графу дос Аркос.
