— Ты мне отвратителен!
Теперь она окончательно распоясалась, полностью отвоевала себе свободу. Ежедневно она отправлялась на прогулку в Булонский лес, где возле пруда завязывались знакомства, а развязки их происходили совсем в другом месте. Это был шумный возврат на прежнюю стезю, вылазка среди белого дня, охота ради охоты, парад знаменитых куртизанок, неотъемлемо принадлежавших блестящему Парижу, улыбчивому, терпимому Парижу. Герцогини указывали на нее друг другу взглядом, разбогатевшие буржуазии копировали ее шляпки; иной раз ее ландо, прокладывая себе дорогу, останавливало целую вереницу экипажей сильных мира сего, где восседали финансовые тузы, державшие всю Европу на привязи у своих сундуков, послы, норовившие взять Францию за глотку своими толстыми пальцами; и Нана была частицей общества, съезжавшегося в Булонский лес, она занимала здесь одно из первых мест, прославленная во всех столицах мира, предмет домогательства всех иностранцев. Она вносила в блистательную эту толпу острый трепет распутства, олицетворяя собой славу нации и оголтелую ее погоню за наслаждениями. Мимолетные ночные интрижки с людьми, имени которых наутро уже не удавалось вспомнить, заводили ее в шикарные рестораны, а в особо удачные дни чаще всего в «Мадрид». Перед ней проходили нескончаемой процессией иностранные дипломаты; вместе с Люси Стюарт, Каролиной Эке, Марией Блон Нана обедала в компании этих господ, которые безбожно коверкали французскую речь, требовали за свои деньги развлечений, брали женщин на один вечер с единственным условием растормошить гостя, а сами, пресыщенные и опустошенные, даже не прикасались к своим партнершам. Между собой дамы называли такие встречи «пойти пошутить» и, радуясь неприкрытому презрению кавалеров, разъезжались по домам, чтобы закончить ночь в объятиях сердечного дружка.
Пока Нана не выкладывала графу Мюффа всю правду о своих встречах с мужчинами, он делал вид, будто ничего не замечает. Впрочем, особенно страдал он от мелких будничных унижений. Особняк на аллее Вийе превратился в настоящий ад, сумасшедший дом, где все расползалось по швам и кончалось гнусными скандалами. Нана дошла до того, что схватывалась с прислугой в рукопашную. На какое-то время она вдруг прониклась симпатией к Шарлю, своему кучеру; когда он ждал хозяйку у подъезда ресторана, она обязательно высылала ему с лакеем кружку пива; развалившись в ландо, она весело болтала с ним и уверяла, что он ужасно забавный, особенно когда, застряв среди скопления экипажей, «лается с извозчиками». Потом вдруг без всякого перехода обозвала его болваном. Постоянно она грызлась с ним из-за соломы, отрубей, овса и при всей своей любви к лошадям считала, что сжирают они слишком много. Как-то, подводя счеты, Нана обвинила Шарля в воровстве, а он, не чинясь, в глаза обозвал ее шлюхой; лошади-то получше ее, они небось не спят с первым встречным. Нана ответила ему в том же тоне, пришлось графу их разнимать, и кучера выгнали вон. Но этот случай положил начало повальному бегству прислуги. Викторина и Франсуа потребовали расчета, после того как обнаружилась кража бриллиантов. Исчез даже Жюльен; по этому поводу сочинили целую историю, будто сам граф дал ему кругленькую сумму и умолил уйти, потому что лакей спал с хозяйкой… Каждую неделю в людской появлялись новые лица. Никогда еще здесь не было такого хаоса; особняк Нана превратился в караван-сарай, через который, как саранча, проносилась целая орда подозрительных личностей, рекомендуемых конторами по найму прислуги. Уцелела одна лишь Зоя, все такая же опрятная, с единственной заботой — хоть немного упорядочить этот беспорядок до той поры, пока у нее не скопится нужная сумма, чтобы завести свое собственное дело, план которого она уже давно обдумала во всех подробностях.
Но даже и это можно было бы стерпеть. Граф безропотно терпел вопиющую глупость мадам Малюар и играл с ней в безик, хотя от почтенной дамы разило прогорклым салом; терпел мадам Лера с ее вечными сплетнями, терпел малютку Луизэ, терпел хныканья и жалобы этого больного ребенка, в чьих жилах текла гнилая кровь, доставшаяся от неизвестного отца. Однако на долю графа выпадали часы и похуже. Как-то вечером он подслушал под дверью рассказ Нана, гневно жаловавшейся горничной, что ее одурачил какой-то клиент, выдававший себя за богача; мужчина видный, уверял, что американец, нагородил с три короба о своих золотых приисках, а на поверку оказался мошенником, улизнул потихоньку, когда она спала, и не только денег не заплатил, а еще украл пачку папиросной бумаги; и граф, побелев как полотно, на цыпочках спустился с лестницы, чтобы ничего не знать. Но в другой раз ему пришлось против воли узнать все. Нана увлеклась каким-то кафешантанным баритоном и, когда тот ее бросил, решила покончить с собой в припадке черной меланхолии: выпила стакан воды, растворив в нем десяток фосфорных спичек, однако осталась жива, только тяжело заболела. Графу пришлось выхаживать ее и ежедневно выслушивать историю роковой любви, сопровождаемую слезами, клятвами никогда больше не влюбляться в мужчин. При всем своем презрении к этим свиньям, как именовала Нана представителей сильного пола, она дня не могла прожить без сердечной привязанности; у юбок ее вечно торчал очередной «предмет»; порой она проявляла самые непонятные склонности, скатывалась даже до извращений, которые вызывались усталостью плоти. С той поры как Зоя сознательно устранилась от кормила власти, все винтики безупречно действовавшей машины разладились так, что Мюффа теперь не смел отворить дверей особняка, поднять шторы, открыть шкаф: кавалеры Нана обнаруживались повсюду, сталкивались нос к носу — прежние фокусы с исчезновением перестали удаваться. Теперь, прежде чем войти в комнату, граф неестественно громко откашливался, ибо однажды, отлучившись на минутку, чтобы приказать закладывать лошадей, застал Нана чуть ли не в объятиях Франсиса, который заканчивал причесывать мадам. Чего тут только не происходило — быстрые объятия за его спиной, поспешная любовь во всех уголках с первым попавшимся мужчиной, не важно, была ли Нана в одной рубашонке или в парадном туалете. Она возвращалась к графу с ярким румянцем на щеках, радуясь своему краденому счастью. Ведь с ним-то одна скучища, тяжкий крест!
Живя в состоянии ревнивого страха, несчастный Мюффа спокойно вздыхал только в те минуты, когда оставлял Нана в обществе Атласки. Он сам готов был толкать Нана на этот путь, лишь бы отдалить ее от мужчин. Но и тут ему не везло. Нана обманывала Атласку так же, как обманывала графа, с каким-то неистовством пускаясь на поиски чудовищных авантюр, подбирая девок по сточным канавам. Иной раз, возвращаясь домой в карете, она замечала на улице какую-нибудь замарашку, влюблялась в нее с первого взгляда и, поддавшись внезапно разнуздавшемуся воображению, увозила незнакомку с собой, платила ей и выставляла за дверь. Потом, переодевшись мужчиной, объезжала притоны, стараясь разогнать скуку зрелищем разврата. И Атласка, негодуя на вечные обманы, устраивала Нана бурные сцены, раскаты которых сотрясали весь особняк; кончилось тем, что она приобрела над Нана неограниченную власть, и Нана стала относиться к ней даже с уважением. Мюффа мечтал заключить с Атлаской своего рода союз. Когда у него самого не хватало смелости, он науськивал на Нана Атласку. Раза два Атласка действительно заставила свою душку вернуться к графу; в благодарность он оказывал ей услуги, предупреждал все ее желания, стушевывался перед нею по первому знаку. Но согласию не суждено было длиться — Атласка тоже принадлежала к породе сумасбродок. В иные дни она крушила все, что попадало под руку, и после яростных приступов гнева и нежности всякий раз чуть не отдавала богу душу, что, впрочем, ничуть не вредило ее миловидности. Теперь Зоя часто шушукалась с ней по уголкам, очевидно желая приобщить Атласку к своему грандиозному замыслу, к тому самому плану, о котором до сих пор никому не говорила ни слова.
По временам граф Мюффа начинал довольно нелепо бунтоваться, словно надеясь скинуть ярмо. Он, который месяцами терпел присутствие Атласки, мирился с целым табуном случайных мужчин, галопом проносившихся через альков Нана, выходил из себя при мысли, что его обманывают с человеком их круга или просто со знакомым. Когда Нана призналась в своей связи с Фукармоном, граф страдал так сильно, что решил публично ославить его и вызвать на дуэль. Затрудняясь в выборе свидетелей для такого щекотливого случая, он обратился к Лабордету. Выслушав графа, Лабордет сначала опешил, потом расхохотался.
— Дуэль из-за Нана… Но, дорогой мой, весь Париж будет над вами смеяться. За Нана не стреляются, это просто смешно.
Граф побледнел. У него вырвался возмущенный жест.
— Тогда я публично надаю ему пощечин.
Целый час Лабордет старался вразумить графа. Пощечина придаст истории гнусную окраску; в тот же вечер узнается истинная подоплека дуэли, Мюффа станет притчей во языцех для всех парижских газет. Каждый свой довод Лабордет заканчивал фразой:
