Лена поняла, что Изабо говорит про Балафре, и задала ей несколько вопросов, в том числе: почему у всех мужчин такие странные прозвища? Она уже об этом спрашивала, но вразумительного ответа так и не получила.
- Исусе,- сказала королева,- обычное дело, чтоб никто ни о чем не проведал, а вообще-то пустая блажь и боле ничего. Потому как, во-первых, всем на это наплевать, а если кому не наплевать, так и черт с ним. Почему черт с ним? Да потому, что это никому не мешает, никто никого не может укорить, все на одну стать, и один не лучше другого.
Лена глядела прямо перед собой и молчала.
- По правде сказать - да вы и сами увидите,- все это одна скукота. Поначалу-то вроде как в охотку, грех пожаловаться, а потом ох как все осточертеет. Годков с пятнадцати - до конфирмации, стало быть,- самая пора. И чем раньше из этого дела вылезешь, тем лучше. Денежки свои я получу, куплю себе тогда погребок, а какой - я уже знаю, и выйду я за одного вдовца - а за кого, я тоже знаю. Он согласен. Скажу вам прямо, я всегда уважала порядок и приличия, и детей я воспитаю как следует, своих ли, его ли - все едино… А вы как об этом понимаете?
Лена молчала.
- Доченька, да ты вся побледнела, неужто же ты из-за этого с ним связалась (она указала на сердце) и делаешь все из чистой любви? Ну, тогда худо, тогда пиши пропало.
Жанна шла вместе с Марго. Они нарочно пропустили первую пару вперед. Теперь они ломали березовые ветки, словно хотели сплести венок.
- Как она тебе понравилась? - спросила вдруг Марго.- Гастонова дама?
- Понравилась? Ни капельки она мне не понравилась. Только этого не хватало, чтобы такие вошли в моду! Ты погляди, как на ней сидят перчатки! И шляпка подгуляла! Как он позволяет ей ходить в таком виде? Да и дурища, должно быть, ходит и молчит.
- Нет,- сказала Марго,- она совсем не глупая, просто еще не освоилась. Смотри, как она сразу прилипла к нашей доброй толстухе, это ведь тоже не от глупости.
- Толстуха, толстуха! Про нее можешь мне не рассказывать. Она из себя бог весть что корчит, а сама никуда не годится. Не хочу ее хаять, только она вся фальшивая, фальшивая насквозь.
- Нет, Жанна, что другое, а фальшивой ее не назовешь. Кстати сказать, она тебя не раз из ямы вытаскивала. Ты знаешь, про что я.
- Ну да, вытаскивала. А почему? Потому, что сама в этой яме сидела, и еще потому, что любит изображать из себя невесть кого. Такие толстухи, они всегда злющие.
- Жанна, да ты совсем зарапортовалась. Толстые, наоборот, всегда добрые.
- Ну и пускай добрые. Но не станешь же ты спорить, что на нее и посмотреть-то - смех берет. Ну погляди, погляди, как она трюхает, ни дать ни взять утка. И застегнута доверху на все пуговицы. Думаешь - почему? Потому, что ей перед приличными людьми и показаться нельзя. Скажу прямо,- а я себя зря нахваливать не стану,- стройная фигура по нынешним временам всего важней. Мы не турки какие, прости господи. И еще одно: думаешь, почему она не захотела идти на кладбище? Скажешь, покойников боится? Как бы не так, чихать ей на покойников, просто она застегнулась на все пуговицы и подыхает от жары. А жары-то, по правде сказать, и нет никакой.
Такие разговоры велись обеими парами порознь, затем они соединились и присели на поросший мхом край канавы.
Изабо то и дело поглядывала на часы, но стрелки словно застыли.
Когда наконец часы показали половину двенадцатого, она сказала:
- Итак, мои дамы, нам пора. На мой взгляд, мы вдоволь насладились природой и можем с полным правом перейти к какому-нибудь другому занятию. С самого утра, с семи часов, у меня маковой росинки во рту не было. Эта несчастная тартинка с ветчиной в Грюнау - она в счет не идет… Еще слава богу, что воздержание, как говорит Балафре, несет свою награду в себе самом, а голод - лучший повар. Давайте прибавим шагу, сейчас седло косули важнее всех прочих благ. Как вы думаете, Жанна?
Жанна пожатием плеч дала понять, сколь нелепо само предположение, будто такие предметы, как седло косули и крюшон, могут иметь для нее хоть какую-то ценность.
Изабо расхохоталась.
- Посмотрим, посмотрим. Конечно, на кладбище в Цейтене куда веселее, но надо уметь довольствоваться тем, что есть.
После этих слов все встали, чтобы через лес вернуться к огороду, а из огорода, где как раз порхали лимонные зяблики, войти в палисад перед домом, поскольку именно там они собирались обедать.
Проходя мимо ресторана, Изабо увидела, как хозяин опрокинул бутылку мозеля.
- Какая жалость! - воскликнула она.- Это ж надо такое увидеть! Господь мог бы подарить мне более приятное зрелище. И почему именно мозель?
Невзирая на все усилия Изабо, ей не удалось после прогулки создать за столом атмосферу непринужденного веселья, куда печальнее, однако,- по меньшей мере для Бото и Лены - было то обстоятельство, что веселье не вернулось к ним и тогда, когда, расставшись с друзьями и их дамами, они снова вошли в пустое купе и поехали домой. Час спустя, в самом мрачном расположении духа, они прибыли под скудно освещенные своды Гёрлицкого вокзала, и здесь, выходя из поезда, Лена тотчас и с непривычной настойчивостью просила Бото не провожать ее: они-де оба устали, и так будет лучше. Но из Бото никакими силами нельзя было выбить то, что он считал долгом мужской вежливости, и потому они сели в дребезжащие от старости дрожки и совместно совершили нескончаемо длинную поездку вдоль канала, тщетно пытаясь по дороге вести беседу о «на редкость удачной прогулке» - мучительные и бесплодные попытки, которые многократно заставляли Бото почувствовать, как правильно рассудила Лена, когда чуть ли не умоляющим голосом просила не провожать ее до дому. Да, поездка в «Ханкелев склад», от которой оба так много ожидали и которая в самом деле началась так хорошо и счастливо, оставила по себе смешанное чувство разочарования, усталости и досады, и лишь в последнюю минуту, когда Бото ласково, дружелюбно и чуть виновато сказал ей: «Доброй ночи, Лена», она еще раз подбежала к нему и, схватив его за руки, поцеловала с непривычной страстностью.
- Ах, Бото, Бото, все получилось не так, как должно было быть, но никто в этом не виноват… Твои друзья тоже не виноваты…
- Не надо, Лена.
- Нет, нет, уверяю тебя, в этом никто не виноват, так оно и есть. В том-то и беда, что никто не виноват. Когда кто-то виноват, он может попросить прощенья, и все снова станет хорошо. Нам же это не поможет. И прощать друг другу нам нечего.
- Лена…
- Дай мне договорить. Ах, Бото, мой любимый, мой единственный, ты хочешь скрыть от меня, но дело близится к развязке. И к скорой развязке, я знаю.
- Ах, что ты говоришь…
- Конечно, все это была одна мечта,- продолжала Лена,- но почему я позволила себе мечтать? Да потому, что эта мечта не оставляла меня ни днем, ни ночью. Только ею одной и жило мое сердце. И вот еще что я хотела сказать, вот почему я сейчас подбежала к тебе: все останется так, как я говорила вчера. Это лето было для меня счастьем и останется счастьем, даже если я с завтрашнего дня буду несчастна…
- Лена, Лена, зачем ты так говоришь…
- Ты ведь и сам понимаешь, что я права, просто твое доброе сердце отказывается это понять, не хочет с этим мириться. Но я-то знаю: вчера, когда мы гуляли с тобой по лугу и болтали о всякой всячине и я собирала для тебя букет, вчера мы в последний раз были счастливы вместе, вчера был последний час нашей радости.
Таким разговором завершился день, и вот настало другое утро, и яркое летнее солнце заглянуло в комнату к Бото. Оба окна были распахнуты, на ветках каштана чирикали воробьи. Бото полулежал в качалке, курил пенковую трубку и время от времени пытался отогнать лежащим подле него платком большого шмеля, который, будучи изгнан через одно окно, немедля возвращался в другое, чтобы упорно и неумолимо жужжать над головой Бото.
- Как мне избавиться от этой гнусной твари? Будь моя воля, я бы его замучил до смерти! Шмели приносят несчастье да вдобавок ведут себя так навязчиво и гнусно, будто их радует беда, которую они предвещают.- И Бото снова взмахнул платком.- Опять улетел. Нет, ничего не поможет. Итак, смирение. Безропотность и впрямь - лучшее средство, а турки - первейшие мудрецы на земле.
Скрип калитки заставил его прервать этот монолог и выглянуть в палисадник, где он увидел только что вошедшего почтальона, который, по-военному козырнув и отчеканив: «Доброго утра, господин барон»,- подал прямо в окно, расположенное невысоко над землей, сперва газету, затем письмо. Газету Бото, не читая, отложил в сторону и все внимание отдал письму, ибо тотчас узнал мелкий, убористый, но на редкость разборчивый почерк своей матушки. «Так я и думал… Все понятно и без чтения. Бедная Лена…»
Затем он вскрыл конверт и прочел следующее:
«Замок Цеден, 29 июня 1875 г.
Дорогой мой Бото!
