Скрип калитки заставил его прервать этот монолог и выглянуть в палисадник, где он увидел только что вошедшего почтальона, который, по-военному козырнув и отчеканив: «Доброго утра, господин барон»,- подал прямо в окно, расположенное невысоко над землей, сперва газету, затем письмо. Газету Бото, не читая, отложил в сторону и все внимание отдал письму, ибо тотчас узнал мелкий, убористый, но на редкость разборчивый почерк своей матушки. «Так я и думал… Все понятно и без чтения. Бедная Лена…»
Затем он вскрыл конверт и прочел следующее:
«Замок Цеден, 29 июня 1875 г.
Дорогой мой Бото!
То, что в последнем письме я высказывала лишь как опасение, теперь стало явью. Ротмюллер из Арнсвальда потребовал уплаты долга до 1 октября и лишь «по старой дружбе» изъявил готовность ждать до Нового года, если я сейчас в стесненных обстоятельствах. Ибо «отлично понимает, сколь многим он обязан покойному господину барону». Эта приписка, хотя и сделанная с лучшими намерениями, вдвойне для меня оскорбительна, столько в ней напускного участия, которое ни при каких условиях не может быть приятно, особливо - со стороны подобного человека. Надеюсь, ты и сам понимаешь, в какое огорчение и тревогу повергло меня письмо Ротмюллера. Дядюшка Курт Антон мог бы тут помочь, как уже неоднократно помогал ранее, он любит меня, а главное - тебя, но непрестанно злоупотреблять его любовью мне не хочется, тем более что, по его глубокому убеждению, наша семья, и прежде всего мы с тобой, сами повинны во всех своих затруднениях. Я, на его взгляд, несмотря на искреннее попечение о нашем хозяйстве, все же недостаточно хозяйственна и чересчур притязательна, с чем трудно не согласиться, а ты недостаточно практичен и умудрен жизнью, с чем еще трудней не согласиться. Да, Бото, таковы обстоятельства. Мой брат - человек, наделенный обостренным чувством справедливости и вдобавок столь редкостной широтой натуры в денежных вопросах, какую не часто встретишь среди наших дворян. Ибо добрая наша провинция Бранденбург издавна славится своей бережливостью и даже - когда речь заходит о том, чтобы помочь ближнему - трусостью. Однако как дядюшка ни великодушен, а и у него тоже есть свои причуды и прихоти, и с некоторых пор он всерьез огорчен нашим упорным нежеланием считаться с этими свойствами его натуры. Когда я недавно сочла необходимым заговорить о том, что нам грозит предъявление ко взысканию, он ответил: «Ты знаешь, сестра, я всегда готов помочь, но скажу тебе откровенно: обязанность вечно выручать тех, кто и сам себя без труда мог бы выручить, прояви он чуть больше благоразумия и чуть меньше своеволия, предъявляет требования к той стороне моего характера, коей я никогда не мог похвастаться, а именно - к моей уступчивости…» Ты, конечно, понял, на что намекает дядюшка, и я хочу, чтобы эти слова проникли в твое сердце, как проникли они в мое, когда я услышала их из уст Курта Антона. Если судить по твоим словам и твоим письмам, для тебя всего ненавистней сентиментальные чувствования, и однако ж, боюсь, ты увяз в этих чувствованиях куда глубже, чем готов признать или даже чем сам о том догадываешься. Больше я не прибавлю ни слова».
Ринекер отложил письмо и принялся ходить по комнате, почти машинально сменив пенковую трубку на сигарету. Потом он дочитал до конца: «Да, Бото. Наше будущее - в твоих руках, тебе и решать, будем ли мы до конца своих дней пребывать в вечной зависимости или наконец избавимся от нее. Повторяю: решать тебе, от себя добавлю только, что срок отпущен короткий. Дядя Курт Антон и об этом со мной переговорил, имея в виду госпожу Селлентин, которая при последнем его визите к ним в Ротенмор высказывалась по одному, весьма занимающему ее вопросу не только крайне решительно, но и с некоторым раздражением. Уж не полагает ли семейство Ринекер, что стоимость его владений возрастает по мере их уменьшения, как то было с книгами Сивиллы (бог весть, откуда она выкопала эту параллель)? Кете скоро минет двадцать два года, она получила самое блестящее воспитание, а от тетушки своей Кильманнсегге унаследовала имение, одни проценты с коего почти равны основному капиталу Ринекеров, складывающемуся из стоимости всех пастбищ вместе с пресловутым Озером мурен. Такую невесту вообще не заставляют ждать и, уж подавно, не проявляют при этом столь невозмутимого спокойствия. Ежели барону фон Ринекеру заблагорассудится похоронить давние планы обоих семейств и обратить былые договоренности в детскую забаву, она возражать не станет. Господин фон Ринекер может считать себя свободным с той самой минуты, когда он пожелает.. Если же он питает обратные намерения, иными словами - не желает воспользоваться предоставленной ему свободой, настало время заявить об этом во всеуслышание. Ибо она не желает, чтобы ее дочь становилась предметом пересудов.
Уже по самому тону госпожи Селлентин ты легко поймешь, что тебе необходимо принять решение и начать действовать. Мои пожелания тебе известны. Но я не хочу тебе ничего навязывать. Действуй, сообразуясь с собственным разумом, решай так или иначе, только - решай. Даже отказ будет приличнее, нежели дальнейшие проволочки. Если ты и впредь намерен мешкать, мы потеряем не только невесту, но и знакомство Селлентинов, и - что еще хуже, я бы даже сказала, что хуже всего - дружеское расположение всегда готового помочь нам дядюшки. Мысли мои всегда с тобой; если они способны тебя направить, я буду очень рада. Повторяю, только так ты осчастливишь и самого себя, и нас всех.
Любящая тебя
твоя мать Жозефина фон Р.».
Чем дальше читал Бото, тем сильней становилось его волнение. Да, письмо говорило правду, дальше откладывать невозможно. Дела Ринекеров пришли в расстройство, и затруднения эти такого рода, что выпутаться из них своим умом и своими силами он был решительно не в состоянии. «Кто я такой? Самый заурядный представитель так называемых высших слоев общества. Что я умею? Я умею выездить лошадь, разделать каплуна и поддержать игру. Вот и все, значит, выбирать мне придется между амплуа циркового наездника, старшего кельнера и крупье. В лучшем случае сделаюсь почтенным ветераном - если надумаю вступить в Иностранный легион. А Лена будет ездить за мной как дочь полка. Я уже представляю ее себе в короткой юбочке, высоких сапожках и с бочонком за спиной».
В этом духе Бото продолжал монолог, причем не без самолюбования наговорил себе множество горьких истин. Наконец он позвонил и велел седлать ему лошадь. Немного спустя великолепная рыжая кобыла, подарок дяди и предмет зависти товарищей, остановилась перед крыльцом, Бото вскочил в седло, дал слуге кой-какие распоряжения и поскакал к Моабитскому мосту, миновав который выехал на дорогу, ведущую через поля и болота к плацу на Юнгфернхейде. Здесь он перевел коня с рыси на шаг и, отвлекшись от мыслей, расплывчатых и туманных, учинил себе допрос с пристрастием: «В чем же беда? Что мешает мне сделать тот шаг, которого все от меня ждут? Могу ли я жениться на Лене? Нет. Обещал ли я ей жениться? Нет. Ожидает ли она, что я женюсь на ней? Нет. Станет ли разлука для нас легче, если я буду ее откладывать? Нет. Нет, и еще раз нет. И все же я мешкаю, никак не решусь сделать то единственное, что необходимо сделать. Почему же я мешкаю? Из-за чего эта нерешительность, эти колебания? Дурацкий вопрос. Да из-за того, что я люблю ее».
Орудийные залпы, донесшиеся с Теглерского стрельбища, прервали его монолог, и, лишь угомонив забеспокоившуюся лошадь, он возобновил ход своих рассуждений: «Да, да, из-за того, что я люблю ее. Почему я должен стыдиться этой любви? Чувство неподвластно никаким законам, и самый факт, что человек любит, несет в себе свое оправдание, сколько бы мир ни качал головой, сколько бы ни твердил о загадочности происходящего. На деле никакой загадки нет, а если и есть, я могу ее решить. Каждый человек по натуре питает склонность к тем или иным качествам, порой очень и очень незначительным, которые, однако, при всей своей незначительности, и составляют для него жизнь или по меньшей мере лучшее в жизни. Для меня лучшее в жизни - простота, правдивость, естественность. Всеми этими качествами обладает Лена, вот чем она меня приворожила, вот где чары, от которых мне так трудно освободиться».
В это мгновение лошадь прянула, и Бото увидел спугнутого зайца, который прямо перед ним улепетывал к Юнгфернхейде. Бото с любопытством поглядел ему вслед и вернулся к своим размышлениям лишь тогда, когда беглец затерялся между деревьями. «И разве я,- так продолжал он,- разве я желал чего-то столь невозможного, столь нелепого? Отнюдь. Я не из тех, кто готов бросить вызов и объявить открытую войну свету и его предрассудкам, я категорически против подобного донкихотства. Я только и хотел тихого счастья, а уж оно раньше или позже снискало бы молчаливое одобрение общества, хотя бы из-за того, что общество ожидало афронта, от которого я бы его уберег. Вот о чем я мечтал, что думал, на что надеялся. А теперь я должен расстаться со своим счастьем и променять его на другое, совсем не являющееся счастьем для меня. Я испытываю глубокое равнодушие ко всякого рода салонам и отвращение ко всему неискреннему, искусственному, напыщенному. Шик, турнюр, политес - все сплошь чужие и ненавистные для меня слова».
