Потом он взглянул на юношу:
— Ты куда ранен, друг? — Таким тоном он мог бы обратиться к брату.
Юноша мгновенно похолодел от страха, хотя все значение этого вопроса дошло до него не сразу.
— Что? — только и сказал он.
— Ты куда ранен? — повторил оборванный.
— Да вот, — начал юноша, — я был, то есть я…
Круто повернувшись, он шмыгнул в толпу. Он был красен как рак и нервно теребил пуговицу на мундире. Опустив голову, он рассматривал эту пуговицу, словно видел ее впервые.
Оборванный солдат растерянно посмотрел ему вслед.
Юноша пятился, пока оборванный солдат не исчез из виду. Затем он снова двинулся в путь вместе с остальными.
Но вокруг него зияли раны. Люди истекали кровью. После вопроса оборванного солдата юноше начало мерещиться, что все видят его позор. Он непрерывно бросал взгляды исподлобья, проверяя, не читают ли его спутники постыдную надпись, которая жгла ему лоб.
Временами он начинал завидовать раненым. Он считал всех этих людей с изуродованными телами счастливцами. Ему тоже хотелось получить рану — алый знак доблести.
Рядом с ним, как живой упрек, шел призрачный солдат. Глаза его все еще были устремлены в неведомое. Всякий, кому случалось взглянуть в это серое, жуткое лицо, невольно замедлял шаги и приноравливался к торжественной поступи призрака. Солдаты обсуждали его ранение, обращались к нему с вопросами, давали ему советы. Он угрюмо отмахивался от них, показывая знаками, что просит оставить его в покое. Тени на его лице сгущались, плотно сжатый рот словно старался удержать стон отчаяния. Его движения были странно осторожны, как будто он боялся разгневать свои раны. Казалось, он все время присматривает для себя место: так люди ищут места для могилы.
Отстраняя окровавленных и полных сострадания солдат, он сделал жест, который заставил юношу подскочить, как от удара. Охваченный ужасом, он громко вскрикнул. Потом подошел вплотную к призрачному солдату и дрожащей рукой тронул его за плечо. К нему повернулось восковое лицо.
— Боже! Джим Конклин! — простонал юноша.
Губы долговязого тронула самая обыкновенная улыбка.
— Здорово, Генри! — сказал он.
Юноша пошатнулся и дико посмотрел на того.
— О Джим, Джим, Джим! — заикаясь, повторял он.
Долговязый протянул руку, на которой пятна крови, свежей и запекшейся, образовали удивительное сочетание черного с алым.
— Где ты был, Генри? — спросил он. Потом монотонным голосом продолжал: — Я уж думал, может ты убит. Сегодня много народу полегло. Я беспокоился за тебя.
— О Джим, Джим, Джим! — продолжал причитать юноша.
— Я был вон там, — произнес долговязый и осторожно показал где. — Господи, что там творилось! И меня ранило, да, ранило. Ей-богу, меня ранило. — Он повторял эти слова так удивленно, точно не мог взять в толк, как же это случилось.
Юноша протянул трясущиеся руки, чтобы помочь ему, но долговязый твердым шагом шествовал вперед, словно кто-то завел его изнутри. Как только юноша выступил в роли его телохранителя, остальные потеряли к нему интерес. Они снова потащились в тыл, погрузившись в созерцание своих собственных трагедий.
Внезапно долговязым овладел ужас. Лицо его стало похоже на серое тесто. Он схватил друга за руку, все время оглядываясь, словно опасался, что кто-нибудь их подслушает.
— Знаешь, чего я боюсь, Генри? — заговорил он срывающимся голосом. — Знаешь, чего? Я боюсь, что упаду, и тогда, понимаешь… эти чертовы артиллерийские упряжки… они раздавят меня…
— Я не брошу тебя, Джим! — истерически выкрикнул юноша. — Я не брошу тебя! Разрази меня бог, не брошу!
— Правда, не бросишь, Генри? — умолял долговязый.
— Ну да, ну да, говорю тебе, что не брошу, — уверял юноша. Он говорил невнятно и все время всхлипывал.
Но долговязый продолжал шепотом упрашивать его. Теперь он, как ребенок, повис на руке у юноши. От безумного страха глаза у него закатились.
— Я всегда был тебе хорошим другом, ведь был, правда? Я всегда был хорошим парнем, правда? И прошу-то я самую малость. Положи меня на обочину, вот и все. Я бы сделал это для тебя, ей-богу сделал бы!
Пришибленный, жалкий, он остановился, ожидая ответа.
Юношей овладело такое отчаяние, что он навзрыд заплакал. Стараясь выразить свою дружескую преданность, он делал какие-то бессмысленные жесты.
Но долговязый вдруг совсем забыл о страхе. Он снова превратился в угрюмо и торжественно шествующего призрачного солдата. Чугунной походкой двигался он вперед. Юноша просил друга опереться на него, но тот, качая головой, повторял непонятные слова:
— Нет… нет… нет… оставь меня, чтоб я… оставь меня, чтоб я…
Его глаза снова были устремлены в неведомое. Отмахнувшись от юноши, он шел к своей таинственной цели.
— Нет… нет… оставь меня, чтоб я… оставь меня, чтоб я…
Юноше пришлось подчиниться. Вдруг он услышал за собой чей-то тоненький голос. Обернувшись, он увидел оборванного солдата.
— Лучше бы ты, парень, свел его с дороги. Вон там батарея несется во весь опор, как бы не переехала его. Он вот-вот кончится, я по лицу вижу. Лучше бы ты свел его с дороги. Откуда только у него еще силы берутся?
— Один бог ведает! — воскликнул юноша, беспомощно ломая руки. Потом подскочил к долговязому и схватил его за локоть. — Джим, Джим, — уговаривал он, — пойдем со мной!
Долговязый сделал слабую попытку освободиться.
— Ох, — произнес он без всякого выражения. Несколько секунд он в упор смотрел на юношу. Затем заговорил, словно что-то дошло до его сознания — Ага! Ты хочешь в поле? Ага!
Он как слепой побрел по траве.
Юноша оглянулся на ездовых, которые нахлестывали лошадей, и на подпрыгивающие пушки. И тут же раздался пронзительный крик оборванного:
— Господи помилуй! Да он бежит!
Мгновенно обернувшись, он увидел, что его друг, спотыкаясь, пошатываясь, бежит к небольшой заросли кустарника. При виде этого юноше показалось, что сердце у него сию минуту выпрыгнет из груди. Он замычал, как от боли. Потом вместе с оборванным бросился догонять долговязого. То была странная погоня.
Поравнявшись с долговязым, юноша начал просить его, стараясь найти слова поубедительней:
— Джим, Джим, что ты делаешь? Зачем ты так? Ты только повредишь себе…
Лицо долговязого не изменило выражения. Он тупо повторял, не отрывая глаз от неведомого места, к которому стремился:
— Нет… нет… не держи меня… оставь меня, чтоб я… оставь меня, чтоб я…
Глядя на долговязого с боязливым недоумением, юноша спрашивал дрожащим голосом:
— Куда ты, Джим? Что у тебя на уме? Куда ты идешь? Скажи мне, Джим.
Долговязый посмотрел на него так, как смотрит человек на своего безжалостного преследователя. Глаза его умоляли.
— Оставь меня, ладно? Оставь меня на минуточку, чтоб я…
Юноша отступил.
— Джим, — сказал он растерянно, — что с тобой?
Тот отвернулся и, как-то накренившись, пошел дальше. Юноша и оборванный солдат плелись за ним, пригибаясь к земле, точно побитые собаки, чувствуя, что, если он снова обратит к ним лицо, они не выдержат его взгляда. Они начали понимать, что здесь совершается некая торжественная церемония. Что-то ритуальное было в движениях отмеченного судьбой солдата. Он был похож на приверженца безумной религии, кровавой, людоедской, костедробящей. Полные благоговейного ужаса, они держались на расстоянии, словно в его руках было смертоносное оружие.
Вдруг он остановился как вкопанный. Они ускорили шаги и увидели по его лицу, что наконец он нашел место, которое так искал. Его тонкая фигура выпрямилась, окровавленные руки спокойно лежали на груди. Он терпеливо ждал встречи, ради которой пришел сюда. Он явился на свидание. Они тоже остановились, ожидая.
Наступило молчание.
Грудь обреченного солдата начала медленно вздыматься. Она поднималась и опускалась с таким судорожным, все возрастающим напряжением, точно в ней билось животное, рвущееся на свободу.
При виде этого медленного удушения юноша начал корчиться, а когда его друг выкатил глаза, он увидел в них нечто такое, что, рыдая, повалился на землю. Он вложил всю душу в последний призыв:
— Джим… Джим… Джим…
Долговязый разомкнул губы и заговорил. Он сделал движение рукой.
— Оставь меня, чтоб я… не держи меня… оставь меня, чтоб я…
Он ждал чего-то. Снова наступило молчание.
Внезапно его тело вытянулось и напряглось. По нему пробежала крупная дрожь. Он смотрел в пространство. Двое, глядевшие в жесткие черты этого страшного лица, видели на нем печать глубокого, удивительного достоинства.
Что-то ползучее, что-то непередаваемое медленно обволакивало его. Дрожь в ногах принудила его проплясать чудовищный танец, руки дико рассекали воздух, словно в приступе бесовского ликования. Его долговязая фигура стала еще выше. Раздался такой звук, словно что-то порвалось. Потом тело начало клониться вперед, медленно, не сгибаясь, как падает дерево. Из-за короткой мышечной судороги левое плечо коснулось земли первым. Ударившись о землю, труп слегка подскочил.
