— Боже! — вскрикнул оборванный солдат.
Оцепенев, юноша созерцал церемонию на месте назначенной встречи. Лицо его исказилось от страданий, которые он мысленно пережил вместе со своим другом.
Потом он вскочил на ноги и, подойдя ближе, взглянул в бумажно-белое лицо. Рот у мертвеца был открыт, зубы оскалены в усмешке. Полы синего мундира распахнулись, и юноша увидел грудь долговязого: казалось, ее изгрызли волки.
В приступе внезапного исступленного бешенства юноша повернулся к полю боя и погрозил ему кулаком. Он как будто собирался разразиться потоком слов.
— Черт!..
Алое солнце, похожее на сургучную печать, словно приклеилось к небу.
Оборванный солдат стоял задумавшись.
— Ну и ну… — сказал он наконец тоненьким голосом, в котором звучало боязливое восхищение. — Не человек, а дуб могучий. — Он осторожно потрогал носком башмака вялую руку. — Дуб могучий, ничего не скажешь. Не пойму, как у него силищи хватило? В жизни не встречал таких людей. Это ж надо было так смерть встретить! Да, не человек, а дуб могучий.
Юноше хотелось выкричать свое горе. Он был безмерно потрясен, но рот его стал могилой, в которой лежал мертвый язык. Он снова бросился на землю и погрузился в скорбные мысли.
Оборванный солдат снова задумался.
— Слушай, товарищ, — сказал он немного погодя, не отрывая глаз от мертвеца. — Он свое уже отжил, так ведь? Теперь нам самое время позаботиться о себе. Горю слезами не поможешь. Он свое уже отжил, так ведь? И ему здесь хорошо. Никто его не тронет. А я, по правде говоря, сам еле на ногах держусь.
Оборванный сказал это так, что юноша пришел в себя. Вскинув глаза на своего спутника, он увидел, что тот посинел и шатается.
— Боже милостивый! — воскликнул он. — Неужели и ты… Нет, нет!
Оборванный солдат сделал отрицательный жест.
— И не подумаю помирать, — сказал он. — Мне бы сейчас поесть горохового супу и лечь на хорошую кровать. Эх, гороховый суп! — мечтательно произнес он.
Юноша поднялся с земли.
— Не понимаю, как он сюда попал. В последний раз я видел его там. — Он показал где. — И вдруг вижу его здесь. А шел он оттуда. — Он махнул рукой в противоположном направлении. Они смотрели на мертвеца, словно ожидая от него разъяснений.
— Ладно, — заговорил оборванный солдат. — Хватит нам стоять тут без толку да спрашивать у него.
Юноша устало кивнул. Они снова взглянули на труп. Юноша что-то пробормотал.
— Дуб могучий, а не человек, — словно в ответ ему сказал оборванный.
Они отвернулись и зашагали прочь. Шли они медленно, волоча ноги, а мертвец, лежа в траве, продолжал улыбаться.
— Что-то мне невмоготу становится, — опять прервал молчание оборванный. — Что-то мне совсем невмоготу.
— О боже! — простонал юноша. Неужели ему предстоит, корчась от муки, быть свидетелем еще одного сумрачного свидания?
Но его спутник успокоительно помахал рукой.
— Нет, нет, мое время еще не пришло. Мне сейчас никак невозможно помереть. Нет, братец! Тут и разговаривать нечего. Нельзя — и все тут. Ты бы посмотрел, сколько у меня дома ребятишек мал мала меньше.
Увидев на лице оборванного подобие улыбки, юноша понял, что он шутит.
Они потащились дальше, и оборванный продолжал:
— А если бы я и помер, то не так, как этот парень. Такого и во сне не увидишь. Я бы просто грохнулся на землю — и дело с концом. В первый раз вижу такую смерть. Ты знаешь Тома Джемисона? На родине наши дома рядышком стоят. Хороший он парень, и мы всегда были с ним добрыми друзьями. И упорный. Кремень, а не парень. И вот сегодня во время боя он как начнет ругаться, — а уж ругаться он мастер. «Да ты ранен, лопни твоя печенка!» — орет он во всю глотку. Я сразу за голову схватился и как отнял потом руку и взглянул на свои пальцы — да, думаю, и вправду ранен. И тут я закричал и давай бежать, только и двух шагов не пробежал, как вторая повыше локтя саданула так, что я аж на месте закружился. Перетрусил я, конечно, здорово, когда они мне вслед стреляли, и побежал снова, чтобы шкуру спасти, только бегун я был неважный. Я бы и не знал, что ранен, не скажи мне Том Джемисон. — Потом он спокойно добавил: — Их у меня две, и обе маленькие, но что-то они меня здорово начали донимать. Прямо ноги подгибаются.
Некоторое время они брели молча.
— Да и ты в лице изменился, — опять начал оборванный. — Помяни мое слово, она у тебя хуже, чем ты думаешь. Ты бы перевязал ее, что ли. С такими вещами не шутят. У тебя, может, она вся внутри, а тогда дело табак. Куда тебя ранило? — Не дожидаясь ответа, он продолжал: — Когда наш полк отдыхал, одного парня на моих глазах в голову ранило. Тут все давай кричать: «Тебя ранило, Джон? Сильно тебя ранило?» — «Нет», говорит. Он вроде как удивился и стал рассказывать, что он чувствует. «Ничего, говорит, не чувствую». И провалиться мне на месте, если через минуту он не помер. Да, да, помер и похолодел. Так что ты смотри. У тебя тоже, может быть, какая-нибудь такая рана. Сам ведь никогда не знаешь. Тебя куда ранило?
Как только оборванный спросил о ране, юноша весь задергался.
— Ох, да не приставай ты ко мне! — злобно крикнул он и замахал руками. Он ненавидел сейчас оборванного и с радостью задушил бы его. Юноше казалось, что все товарищи в заговоре против него. Они только и делают, что поднимают призрак его позора на острие своего любопытства. Он повернулся к оборванному с яростью отчаянья.
— Перестань приставать ко мне! — повторил он, и в его голосе послышалась неприкрытая угроза.
— Господи, да у меня и в мыслях не было приставать к тебе, — ответил тот и горестно добавил: — Бог свидетель, у меня своих забот хватает.
Юноша, продолжая вести мучительный спор с собою и глядя на оборванного с ненавистью и презрением, грубо бросил:
— Прощай!
Оборванный воззрился на него непонимающими глазами.
— Да что же это, братец? Куда ты идешь? — спросил он дрожащим голосом. Взглянув на него, юноша увидел, что во всем его облике начинают проступать черты тупой отрешенности, как и у того, первого. Видимо, мысли у него начали мешаться. — Слушай… слушай… погоди минутку… Том Джемисон… Слушай, так дело не пойдет… Не годится так… Куда… куда ты идешь?
Юноша неопределенно указал головой.
— Гуда, — ответил он.
— Да… да ты… послушай меня… — бессвязно, как полоумный, забормотал оборванный. Голова у него свесилась на грудь, он с трудом выговаривал слова. — Так не годится, слышишь, Том Джемисон. Не годится. Я тебя знаю, упрямый ты осел! Хочешь даже раненый туда пойти. Неправильно это. Слушай, Том Джемисон… Не годится так… Ты не хочешь, чтобы я позаботился о тебе… Это не годится… не годится… тебе идти… туда… ты раненый… Это не… не… не годится… никуда…
Вместо ответа юноша перескочил через изгородь и зашагал прочь. Оборванный что-то жалобно блеял ему вслед.
Один раз юноша все же злобно оглянулся.
— Чего тебе?
— Слушай… постой… Том Джемисон… слушай… не годится…
Юноша ушел. Отойдя подальше, он оглянулся еще раз и увидел, что оборванный, спотыкаясь, плетется по полю.
Юноша думал теперь о том, как ему хочется умереть. Ему казалось, что он завидует солдатам, чьи тела распростерты на траве в полях и на опавшей листве в лесу.
Простодушные вопросы оборванного вонзились в него, как ножи. Они словно исходили от всего общества, которое безжалостно старается проникнуть в человеческую душу, пока тайное не становится явным. Бесхитростная настойчивость его спутника с очевидностью показала юноше, что ему не удастся замкнуть свое преступление у себя в груди. Оно будет вырвано оттуда одной из тех стрел, которые целыми тучами проносятся в воздухе, впиваются куда попало и открывают миру то, что люди хотели бы скрыть навеки. Юноша понимал, что против этих сыщиков он беззащитен. Тут не поможет никакая предусмотрительность.
Он вдруг заметил, что адский рев сражения становится все громче. Коричневые облака, плывущие в безветренном воздухе, приближались. Приближался и грохот. Солдаты словно сыпались из леса, и поля были теперь испещрены черными точками.
Обогнув невысокий пригорок, он увидел дорогу, стонущую от скученных повозок, упряжек, людей. Из этой устрашающей неразберихи неслись уговоры, приказания, проклятия. Командиром там был страх. Бичи щелкали, лошади рвались вперед, натягивая постромки. Беловерхие повозки упрямились и спотыкались, точно жирные бараны.
Юношу немного успокоило это зрелище. Все они отступали. Значит, он не так уже виноват. Он сел и стал наблюдать за охваченными паникой повозками, которые удирали, как неуклюжие, беспомощные животные. Глядя на орущих беглецов, он преувеличивал опасности и ужасы боя, доказывая себе тем самым, что преступление, в котором его могут обвинить, по существу было самым естественным поступком. С некоторым даже удовольствием он следил за столь стремительным шествием своего оправдательного приговора.
