Александровна, никто!
С этим словом она с важностью подала князю свою руку, и он повел ее наверх.
Анастасьев ехал рядом с княжной, немного наклонясь к ней, как человек говорящий.
- О чем задумался? - сказал мне Рябинин. - Посмотри на сего молодого человека. - Он взял Ваню на руки и поднес его ко мне. - Видишь ли, какой умница: он ни о чем не думает. Поцелуй меня… ну…
- Как вы страшно протягиваете губы! - закричал Ваня, вырываясь из его рук, - меня княжна целует; вас я не хочу целовать.
Рябинин опустил его на землю и обратился ко мне:
- Он счастливее, братец, нас с тобою. Его целуют княжны, а нас с тобой княжны не поцелуют.
27 августа.
Анастасьев ездит сюда часто, как и прежде, и все так же зевает, лежит, произносит слова нехотя, приставляет к глазу лорнет; княжна, по всем моим замечаниям, решительно равнодушна к нему; обращение же ее со мною становится дружеским: она сказала мне, что ответы мои на ее литературные письма ко мне будет всегда хранить у себя… Правда ли это? для чего она говорит это? к чему мучительно раздражает во мне непреодолимое чувство любви, которая начинает страшить меня, когда я решаюсь заглядывать в себя?..
…Дурную весть я сообщу тебе: третьего дня князь поразил меня и Рябинина, и, признаюсь, удар этот обоим нам был очень чувствителен, потому что совершенно неожидан. Он прислал просить нас к себе утром ранее обыкновенного и объявил нам, что, по непредвиденным домашним обстоятельствам, он должен отложить свою поездку в чужие края до следующей весны. "Не пугайтесь этого, - сказал он в заключение,
- прошу вас, не пугайтесь. Наши планы остаются неизменными; мы должны их привести в исполнение, и приведем. Осень и зиму, нечего делать, мы вместе поскучаем в Москве; однако я постараюсь употребить все средства, чтобы вам это время показалось как можно короче; а там, господа, на вашу родину… Италия ваша родина, не правда ли? потому что она колыбель искусств".
Вышед от князя, мы посмотрели друг на друга очень плачевно.
- Что? как ты думаешь об этом? - спросил я Рябинина.
- А ты?
- Я, право, не знаю, что и думать.
- И я тоже. Недоумеваю, что это заставляет его откладывать поездку. Домашние непредвиденные обстоятельства? Непредвиденные обстоятельства случаются только с русскими журналистами, а я не знал, чтобы таковые оказии случались и с русскими князьями.
- Ты, верно, не останешься здесь до весны?.. Тебе Москва не нравится.
Я спрашивал это с маленькою боязнию получить ответ утвердительный. Оставаться одному в доме князя мне казалось неловко; расстаться же с этим домом у меня недостало бы сил. И как я обрадовался, когда Рябинин произнес:
- Правда, что Москву я не люблю, но необходимость и собственная моя… то есть общая наша выгода предписывает остаться нам здесь. Мы должны играть роль весталок, а именно, сторожить в князе тот пламень, который зажгли в нем к превосходному литературному и художественному предприятию, к изданию путевых записок. От этих записок предвидятся нам большие выгоды. К тому же, я говорю тебе все откровенно, нынешний год в Петербурге для меня был бы неурожайный. Я перед отъездом сюда поссорился с книгопродавцами. Ты не имеешь понятия об них: это торгаши. Я начал было вразумлять их, что книги не товар, а авторы не поставщики, что особенно поэты - конечно, не все - люди, призванные на землю для свершения высшей воли, что они окружены ореолом вдохновения, а поэтому торговаться с ними нельзя. Они слушали меня, разинув рты, ничего не поняли, и опять понесли свое: "Помилуйте-с, да как же не торговаться-с; господа-писатели-с очень-с запрашивают, а у нас также свой расчет-с" и прочее. Я плюнул и не захотел иметь с ними дела до времени, пусть узнают, что я могу жить и без них, а впоследствии я возвышу еще на себя цену, и они, видя, что нечего делать, дадут мне то, что я захочу.
- Эге! да я не подозревал, чтобы ты доходил до таких тонкостей.
- Так надобно, - и тебе тоже советовал и советую не пренебрегать тонкостями.
Впрочем, вам, художникам, наживать деньгу легче, да и художники народ-то славный, не то, что наша братья литераторы - мелочь-то вся. С ними я решился не вести компании, потому что завистники и сплетники эти за добро платят злом и, пожалуй, оклевещут тебя самым бессовестным образом. Иные из них обнимают тебя, целуют, уверяют в любви и дружбе, а отвернись только от них - они ту же секунду начинают тебя чернить и поносить, и даже предпринимать против тебя различные злоухищрения… И в голове-то у них ничего нет: начнешь читать им не стишки, а вещь солидную, например поэму или другое что - дремлют. Художники не таковы…
А! кстати, я еще не читал тебе отрывка из новой моей поэмы. Пойдем-ка домой.
От двенадцати до половины пятого слушал я Рябинина, не промолвив слова. И это только отрывок! Местами много поэтического, но все вместе утомительно. Не знаю, я ли переменился или его сочинения, только они на меня не производят такого действия, как во время оно; увы! не приводят меня в такой неописанный восторг!
Вечером я сидел в саду, на любимой скамейке княжны, стоящей на холме, откуда видно озеро. Листья начинают желтеть и опадать; заносимые ветром, они колеблются на поверхности озера; свинцовые волны его лениво движутся; рыболовы, ныряя, с криком летают над самою водою. Небо застилается серыми облаками; трава потеряла свою изумрудную яркость… Грустно на сердце!
Долго, долго мы еще не увидимся с тобой, а может быть, и совсем не увидимся.
3 сентября.
Перед отъездом в город князь дает всякую осень бал в своей подмосковной, и, говорят, несмотря на такое невыгодное время, когда большая часть Москвы в разъезде, на этих балах всегда бывает очень много. В этом я убедился вчера, потому что вчера был этот прощальный бал с деревнею, - деревенский бал, bal champetre, как называет его князь. Хлопотливый дворецкий за полторы недели объявил мне об этом высокоторжественном дне, и, признаюсь, сам не знаю отчего, я ждал этого дня с большим нетерпением.
Наконец он наступил. Я проснулся ранее обыкновенного и вышел на крыльцо. Утро было холодное, но светлое; солнце еще не успело обогреть землю, и в тени на траве белел иней. В доме и около дома заметно было необыкновенное движение: в кухнях неумолкаемо и мерно стучали ножи; повара и поваренки мелькали взад и вперед по аллее в белых куртках; лакеи перебегали из одного отделения дома в другое… Дворецкий прохаживался с большою торжественностью и подзывал к себе лакеев, отдавая им приказания с нахмуренным челом, и чаще обыкновенного поправлял свой белый накрахмаленный галстух. Увидев меня, он подошел ко мне и, приподняв свою фуражку, сказал:
- Доброе утро, Александр Игнатьич! Хлопот сегодня, хлопот, боже ты мой, полны руки! Благодаря бога, погода благоприятствует нам, и я вам скажу, это всегда так: князь изволит назначить бал еще за две недели, говорит "в такой-то день", и в этот день всегда благорастворенная и прекрасная погода.
- Это уже особенное счастье, - заметил я.
- Точно особенное счастье. Могло случиться, что и дурная была бы погода: у бога все возможно.
- Разумеется; а скажите, любезный Демид Петрович, не знаете ли, отчего князь отложил поездку в чужие края?
Дворецкий потер лоб.
- Сам я удивляюсь: причины особенной нет; если бы, например, что-нибудь, я знал бы: князь, я вам скажу, от меня ничего не скрывает; но на этот раз, лгать нечего, такого греха я не беру на душу, не знаю. Эй, Владимир! - закричал он бежавшему лакею, - расставьте канделябры в столовой - сейчас же. Я иду вслед за тобою… До свидания, Александр Игнатьич! дела, дела, я вам скажу, не оберешься сегодня! Дорога каждая минута…
В общих утренних приготовлениях одна княжна не принимала никакого участия. Она сказала мне, что ей совсем не нравятся московские балы с тех пор, как она провела одну зиму в Петербурге, а другую в Вене…
В девять часов дом и сад князя горели огнями, и, верно, далеко в окружности виднелось зарево, пылавшее в этот вечер над селом Богородским…
Долго толкался я в танцевальной зале; мне хотелось ангажировать княжну, но я не решался, боясь обратить на себя общее внимание; я думал, что живописец, танцующий на аристократическом бале, - это что-то смешное и нелепое, бросающееся в глаза. Рябинин ходил вслед за мною и все твердил мне, "что ему душно, что он ненавидит этикет, что все эти движущиеся куклы, мужские и женские, ему противны"; однако на княжну он поглядывал с особенным чувством. "Хороша, соблазнительна, пышна, на нее и я загляделся, - говорил он, - и как эстетично одета! Она царица бала". Рябинин, восхищающийся княжною и передающий мне свое восхищение, с указательным перстом перед длинным носом, в широких белых лайковых перчатках, был очень забавен среди этой чопорной бальной толпы; но еще забавнее его показалась мне старушка с усиками: она, разукрашенная и подрумяненная, сидела с огромным веером, на котором изображены были Венера и Адонис, и с важностью обвевала им свое личико; в ее тусклых глазах, будто покрытых слюдою, выражалось неудовольствие, - бал явно не удостоился чести ей нравиться, и я только того и ждал, что она без церемонии, при всех, начнет свое ворчание.
