— Почему же ты не берешь? — спросил возчика Сяо Сян. — Трусишь, что ли?
— Зачем трусить… — начал оправдываться тот. — Несподручно мне с ней. Придется траву косить, вставать ночью кормить ее. Я уже старик, и ноги у меня слабые. Словом, не могу за ней ходить…
Другие тоже настаивали, чтобы лошадей и вещи оставили в школе.
— Для чего вам это нужно? — недоумевал Сяо Сян.
— Верните лучше Хань Лао-лю. Нам не надо.
Чжао Юй-линь в мрачном молчании ушел домой. Лю Шэн начал складывать свои пожитки и, завернув их в коричневое одеяло из японского военного сукна, принялся искать веревку.
Сяо Сян подошел к нему:
— Что ты делаешь?
— Уезжаю, — буркнул Лю Шэн, вытирая что-то пальцами под очками — не то пот, не то слезы.
— Куда это ты уезжаешь?
— В Харбин. Поднимаем, поднимаем, все никак не поднимем. Зачем я сюда приехал? Нервы себе трепать или вести массовую работу?
Сяо Сян засмеялся:
— А вернувшись в Харбин, что будешь делать? Если мы в деревне работу наладить не умеем, где уж нам Харбин удержать. А если Харбин не удержим, тогда куда отправишься?
— На восток, пока не перейду на тот берег Уссури[17].
— Здорово придумал!
Сяо Сян с трудом сдержался, чтобы не высказать Лю Шэну, что тот заботится только о самом себе, и по-дружески, но вместе с тем строго произнес:
— Не годится, товарищ. Хочешь для себя спокойной жизни, а народ что же? Отдать на милость американским империалистам и чанкайшистской банде, чтобы они здесь второе Маньчжоу-го установили? Ведь так получается. В массовой работе, как и во всякой другой революционной работе, нужно держаться до конца и быть терпеливым. Массы не сухая трава, которой достаточно одной спички, чтобы пожар охватил всю степь. Легких дел не бывает, а сейчас в особенности. Сколько дней, как мы приехали? Всего четверо суток, а крестьяне под кнутом помещиков изнывали много сотен лет. Много сотен лет, товарищ!.. Подумай обо всем хорошенько. Решишь ехать, я, конечно, не могу тебя задерживать. Если, вернувшись в Харбин, ты бросишь работу, тогда дело другое. Но если станешь продолжать ее, будь готов: не раз встретишься и с более значительными трудностями. Трудности неизбежны в каждой работе. Революционный процесс — это именно непрерывное преодоление трудностей!
Лю Шэн молчал. Он не настаивал больше на своем решении и отложил вещи в сторону.
Теперь Сяо Сян обнаружил исчезновение Сяо Вана.
Еще до начала разговора Лю Шэна с начальником бригады Сяо Ван ушел из школы. Дойдя до восточного края деревни, он присел возле стога пшеницы. Он злился на всех, а больше всего на Сяо Сяна:
«Зачем было освобождать Хань Лао-лю? Какая нерешительность при выполнении указаний Центрального Комитета партии! А что если тут сговор с помещиками?»
Сяо Ван заметил, что с западного конца деревни идет Сяо Сян. Он притворился, что не видит его, и отвернулся.
— Ты здесь? А я тебя ищу, — весело проговорил начальник бригады, садясь рядом.
— Начальник! — Сяо Ван назвал его «начальником» вместо обычного и дружеского «старина Сяо» или «товарищ Сяо Сян». — Начальник! — повторил он с ударением. — Я совершенно не понимаю, зачем освободили этого Хань Лао-лю.
— Боимся его, — рассмеялся Сяо Сян.
— Если будем поступать так и дальше, получится, по-моему, не только боязнь, а прямо капитуляция! — весь вспыхнул Сяо Ван. — Если ты будешь продолжать в том же роде, я… завтра же уеду.
— Завтра — поздно! Лю Шэн сегодня собирается. Вот и поезжайте вместе, счастливого пути! — со смехом отозвался Сяо Сян, но вслед за тем быстро поднялся и внушительно добавил: — Арестовать помещика — дело легкое, отпустить на его долю один патрон из маузера — еще того легче. Но вопрос вовсе не в этом: мы еще не успели поднять на борьбу массы. Выходит, не они, а мы боремся вместо них. Разве это дело? Если мы не будем терпеливы в нашей работе и не сумеем воодушевить людей на то, чтобы они в своем гневе сровняли с землей эту многовековую феодальную крепость, феодализм никогда не рухнет. Что толку в том, что убьем одного Хань Лао-лю? Явится другой Хань Лао-лю.
— Ты его отпустил. А вдруг он убежит? — спросил Сяо Ван.
— Я думаю, что этого не случится. Он как раз полагает, что скорее мы убежим. А впрочем, если и убежит, рано или поздно мы его найдем. Когда массы по-настоящему поднимутся, мы раскинем такие сети, что будь он самым Но́-чжа[18] все равно ему не ускользнуть.
Сяо Ван встал, и они вместе вышли на шоссе.
— Сегодня выступал один паренек, одетый в безрукавку с заплатами всех цветов. Ты обратил на него внимание? — спросил Сяо Сян.
— Чжао Юй-линь сказал, что его зовут Го Цюань-хай. Раньше он батрачил у Хань Лао-лю, а теперь работает батраком у арендатора Хань Лао-лю Ли Чжэнь-цзяна.
— По-моему, это наш человек. Разыщи его и побеседуй.
Когда они вернулись в школу, ужин был готов и ждали только их.
Сяо Ван попросил Чжао Юй-линя помочь ему разыскать Го Цюань-хая. Они нашли его у колодца. Он поил лошадь. Здороваясь, парень широко улыбнулся, показав белые ровные зубы. На нем была та же безрукавка со множеством заплат. Чжао Юй-линь познакомил их.
— Вы тут побеседуйте, а у меня еще дела есть, — сказал он и ушел.
Сяо Ван помог крутить ворот колодца. Го Цюань-хай вылил в каменное корыто полное ведро воды и погладил жеребца по ровно подстриженной гриве.
— Еще молодой да горячий, но в работе хорош, — заметил Го Цюань-хай, когда они повернули к дому. — Ты посмотри, ноги у него какие сильные.
Разговаривая, они подошли к дому Ли Чжэнь-цзяна. Большой двор был обнесен деревянным забором и чисто выметен. На северной его стороне находился пятикомнатный дом. Амбары помещались направо от дома, конюшня и крупорушка — налево.
Го Цюань-хай провел Сяо Вана в свою лачужку в левом углу двора. На крошечном кане не было даже цыновки. Ее заменяла набросанная кое-как трава, прикрытая рваными мешками.
— Если я перееду к тебе жить, как ты посмотришь на это? — спросил Сяо Ван.
— Что ж, будет хорошо. Не побрезгуешь моей бедностью, переезжай.
Сяо Ван ушел и вскоре вернулся со своей постелью.
С того дня как они поселились вместе, расставаться им приходилось лишь на самое короткое время, когда Сяо Ван уходил в школу обедать. Оба были молоды, сошлись характерами и быстро сделались настоящими друзьями. С утра Го Цюань-хай отправлялся в поле. Сяо Ван шел с ним. Потом Го Цюань-хай работал на огороде. Сяо Ван помогал ему. Они вместе резали солому и жмых на корм лошадям, кормили свиней, мололи кукурузу. Разговаривали же они день и ночь, и Сяо Ван многое узнал о своем новом друге.
Го Цюань-хаю было двадцать пять лет, однако возле глаз его уже обозначились морщинки. Он рано потерял мать и с самого детства узнал нищету. Отец его Го Чжэнь-ган батрачил у Хань Лао-лю, а сам Го Цюань-хай с тринадцатилетнего возраста пас помещичьих лошадей.
Как-то вечером, в конце года, Хань Лао-лю устроил у себя картежную игру. Удобно расположившись на теплом кане, он послал за Го Чжэнь-таном и, когда тот явился, предложил:
— Старина, у нас не хватает партнера. Садись играть.
— Да я совсем не умею, — замахал руками робкий Го Чжэнь-тан и хотел было уйти.
Хань Лао-лю схватил его за рукав и, раздраженный отказом, прикрикнул:
— Я не погнушался тобой, а ты отказываешься! Значит ты мною гнушаешься?
— Как можно, господин! Я совсем не потому… — залепетал испугавшийся старик.
— Тогда садись и не бойся. Ручаюсь, что не проиграешь. У тех, кто не умеет играть, рука счастливая. Давай, брат, давай.
Го Чжэнь-тану ничего не оставалось, как подчиниться господской воле.
В первую половину ночи он действительно немного выиграл. Но куда рабочему человеку, который без отдыха трудится весь день, сидеть по ночам за картами. Кроме того, он уже несколько дней чувствовал недомогание. Его немного знобило, а во всем теле была какая-то непонятная вялость. Во второй половине ночи голова Го Чжэнь-тана совсем отяжелела и веки стали слипаться.
— Господин, вот тебе мое слово… никак не могу больше играть!.. — взмолился наконец старик.
— Уходить собираешься? — скосил на него глаза Хань Лао-лю. — Значит, выиграл и уходишь? Ты всегда ищешь только выгоды. Я сказал: нельзя! Раз уж сел, надо обязательно играть до утра.
Го Чжэнь-тан опять остался, хотя был так утомлен, что ничего уже не видел. Как в тумане, он проиграл весь выигрыш и чистоганом спустил и те сто девяносто пять юаней, которые заработал вместе с сыном за целый год.
Когда перед утром старик вернулся в свою лачужку, он еле держался на ногах. В сердце были гнев на помещика, досада на самого себя и стыд перед сыном. На другой день он почувствовал себя совсем плохо. Поднялся жар, дыхание сделалось тяжелым и сильно болела грудь. Он так стонал, что слышно было во дворе.
