Хань Лао-лю вызвал управляющего Ли Цин-шаня и раздраженно сказал:
— Сегодня праздник, первый день нового года. Скажи этому старику, пусть прекратит свои «ахи» да «охи»!
Через две недели Го Чжэнь-тан уже головы поднять не мог. Как раз выпал большой снег, началась пурга, и северный ветер подул с такой силой, что лачужки бедняков, казалось, вот-вот повалятся набок. Никто, кроме молодежи, не решался выходить из дому. Люди сидели на канах, жались к стеке, в которой проходила теплая труба. Двери и окна были наглухо закрыты. На стеклах и оконной бумаге образовались наросты льда. В такой холод легко отморозить не только нос, но и ноги.
Вот в такую-то непогоду, когда Хань Лао-лю, одетый в шубу и шапку из выдры, положив ноги на бронзовую печь, беседовал со своим сватом Добряком Ду, вбежал Ли Цин-шань и доложил:
— Го Чжэнь-тан кончается…
Хань Лао-лю так перепугался, что у него захватило дыхание.
— Выноси скорей на улицу, не то он еще в моем дворе окачурится! — прохрипел помещик.
— Совершенно верно. Оставишь такое несчастье в доме, вся семья заболеет, — поспешил вставить свое слово Добряк Ду.
— Тащи скорей за ворота, чего стал, мертвый, что ли! — заревел хозяин.
Ли Цин-шань пулей вылетел во двор, крикнул старшего батрака Чжана, и они побежали в лачужку. Хань Лао-лю придвинулся к окну и начал дуть на стекло. Проделав глазок в корке льда, он выглянул. Снег все еще валил. Его подхватывал и крутил воющий ветер.
— Чего медлят? Почему еще не выносят! — волновался помещик, колотя кулаком по раме.
Когда Ли Цин-шань и старший батрак ворвались в лачугу, Го Цюань-хай растирал грудь умирающего.
Старик открыл глаза.
— Нет… я уже никуда не гожусь, сынок…
Бедняга хотел еще что-то сказать, но у него не хватило сил.
— Пошел вон отсюда! — крикнул Ли Цин-шань и отшвырнул мальчика.
Он оторвал створку двери и плашмя кинул на кан.
— Дяденька, что вы с ним будете делать? — дрожа всем телом, спросил Го Цюань-хай.
— Залезай на кан, приподымай его за плечи! — не обращая внимания на мальчика, приказал Ли Цин-шань батраку Чжану.
Они положили старика на створку двери и понесли. Го Цюань-хай с плачем бросился за ними:
— Дяденьки, оставьте, он помрет на холоде! Дяденьки, не несите!
— Иди проси господина! — отмахнулся Ли Цин-шань.
И слова его были так же холодны, как снег, что бил в лицо.
Старика выкинули за ворота. Снег все крутился, ветер выл по-прежнему, и Го Чжэнь-тан вскоре обледенел.
— Отец! Отец! — рыдал мальчик, припав к груди мертвеца. — Что же мне теперь делать?
Из конюшен и лачуг вышли батраки и молча стали возле замерзшего Го Чжэнь-тана. Одни утирали слезы рукавами, другие уговаривали мальчика:
— Не надо плакать, не надо плакать…
Иных слов у них не было.
— Выгоните его, чтоб он не ревел тут! — крикнул Хань Лао-лю через окно.
Го Цюань-хай замолк и, упав перед батраками на колени, поклонился им до земли.
Батраки собрали в складчину немного денег, купили старый ящик и уложили в него покойника. Молча они вынесли «гроб» за северные ворота и оставили его на занесенном снегом кладбище. В том же молчании все вернулись домой.
Шел пятый год царствования императора Кандэ, и в январе этого страшного года Го Цюань-хая за ненадобностью выгнали на улицу. Несколько лет он скитался по соседним деревням, собирал за гроши листья дикого винограда, которые население было обязано сдавать японцам, работал на поденщине, батрачил за половинную плату и жил впроголодь.
Через пять лет Го Цюань-хай стал уже настоящим батраком, его сильные руки никогда не знали отдыха. В это время лихая судьба опять свела Го Цюань-хая с Хань Лао-лю.
— Ты хороший парень! Я это всегда говорил и еще с малолетства тебя приметил… — с улыбкой сказал ему помещик.
Когда у Ханя Большая Палка появлялась надобность в человеке, он умел широко и приветливо ему улыбаться. Когда же надобность проходила, он переставал этого человека узнавать.
Го Цюань-хаю хорошо были известны и притворные улыбки и коварные повадки Хань Лао-лю. Не забыл он и лютой смерти отца. Но человеку нужно есть — и он должен работать!
Го Цюань-хай собирался было подрядиться к Тану Загребале, но они не сошлись в цене, а Хань Лао-лю сразу же предложил:
— Приходи ко мне. Со знакомыми людьми всегда можно будет договориться. Батраков у меня много, работа не тяжелая. Сколько бы ты хотел?
— Дашь шестьсот? — спросил Го Цюань-хай.
Он был уверен, что на такие условия Хань Лао-лю ни за что не пойдет, но тот и глазом не моргнул:
— Шестьсот, так шестьсот. Я такой человек, что даже перед убытком не постою.
— А сразу заплатишь?
— Там посмотрим, — уклонился от прямого ответа помещик.
Го Цюань-хай снова стал батраком Хань Лао-лю. Тяжело было думать об отце и заходить в лачугу, в которой они когда-то жили вместе. Невыносимо было стоять за воротами, где умер отец. Го Цюань-хай старался уходить на работу в поле еще до петухов, а возвращаться в темноте. Так под дождем и ветром проработал он целый год, но не получил пока ни гроша.
К концу года помещик зарезал свинью и часть мяса продал своим же батракам. Пять фунтов он принес Го Цюань-хаю.
— Возьми к новому году и поешь пельменей. Ты только взгляни, какое мясо! А сало! Пойдешь покупать в деревню, там тебя обязательно надуют.
Го Цюань-хай вспомнил пословицу: «Если хорек приходит с новогодним поздравлением к курице, едва ли у него добрые намерения», и отказался от подарка.
— Если отказываешься, значит ты хозяина не уважаешь, — рассердился Хань Лао-лю.
Го Цюань-хай подумал: «Стоит ли озлоблять помещика, если деньги за работу еще не получены?»
— Ладно, — уступил он, — давай.
Взяв мясо, он отправился к своему другу Бай Юй-шаню, и они два раза поели пельменей.
На следующий год Го Цюань-хай опять остался батрачить у Хань Лао-лю. Он совсем не хотел этого, да разве бедняки вольны в чем-нибудь? Ведь землю есть не будешь? Кроме того, и рубашка его изорвалась в клочья: надо было покупать новую.
Однажды Го Цюань-хай решился спросить у помещика свой заработок за прошедший год. Тот удивленно выпучил глаза:
— Какой заработок?
— Ведь я на тебя целый год трудился под дождем и ветром, вставая до света, ложась заполночь, — обозлился Го Цюань-хай.
— Съел мясо и еще деньги какие-то требуешь! — раскричался помещик.
Это окончательно взорвало Го Цюань-хая. Он кинулся в соседнюю комнату за ножом, но в дверях его перехватил управляющий Ли Цин-шань:
— Ты куда, бандит!
Во времена Маньчжоу-го назвать человека «бандитом» было равносильно вынесению смертного приговора.
Хань Лао-лю схватил револьвер Морита Таро и навел на Го Цюань-хая:
— Только пошевелись у меня, сволочь!
— Собака! — выругался по-японски прибежавший на крик жандарм.
— Пошел вон! Ждешь, пока тебя не избили до полусмерти? — прошипел Ли Цин-шань и вытолкал батрака вон.
Так, проработав на Хань Лао-лю год и два месяца, Го Цюань-хай получил за труды всего пять фунтов мяса. На следующий день начальник Гун отправил его отбывать трудовую повинность в Мишань, откуда он вернулся лишь после 15 августа.
— У нас к Хань Лао-лю кровная ненависть, — заключил свой рассказ Го Цюань-хай.
— Что же ты на собрании молчал? — спросил Сяо Ван.
— Выступать, когда со всех сторон его домочадцы и родственники глаза пялят? Немного тут наговоришь! Да и какой толк? Попробуй играть барабанными палочками без барабана.
— Давай начнем объединять людей, — предложил Сяо Ван. — Найди таких, чтобы они не были двурушниками и по-настоящему ненавидели бы этого Хань Лао-лю.
— Лучшего, чем Бай Юй-шань, для такого дела и не найти, — подумав, сказал Го Цюань-хай.
— А где он живет?
— На южном конце деревни.
— Так идем к нему сейчас, — вскочил с кана Сяо Ван.
Они пошли.
У Бай Юй-шаня был всего один шан настолько скверной земли, что он сам говаривал: «На этой желтой глине такие тощие всходы, что даже зайцы сюда не забегают по нужде».
Во времена Маньчжоу-го после оплаты всех налогов и поборов Бай Юй-шаню почти ничего не оставалось: ни на еду, ни на одежду. Это, впрочем, не огорчало его, потому что принадлежал он к числу людей неунывающих, с покладистым характером и очень миролюбивым нравом. Но у него был один недостаток: уж очень он любил поспать и никакого сна ему не хватало. Если во время прополки выдавалась ненастная погода, Бай Юй-шань радовался этому:
— Дай, небо, дождичка. Пусть хоть наводнение, лишь бы поспать вволю, — говорил он, позевывая.
— Если решил спать, так при чем тут дождь? Сам ведь хозяин в доме, как решишь, так и будет, — подтрунивали над ним соседи.
