Шум шагов заставил всех поднять головы, но они сразу же опустились, и майор Пра пересек улицу среди опущенных голов. Никто ему не отдал честь; он остановился у дома врача, и взгляды замерли на его подкладных плечах, когда он поднял железный молоток на двери и три раза постучал. Дверь приоткрылась, и он проскользнул в дом через узкую щель; от пяти часов сорока пяти минут до пяти часов пятидесяти шести минут все офицеры штаба по одному, напряженные и смущенные, проходили между солдатами, при их приближении все опускали головы и сейчас же приподнимали. Пэйен сказал: «У генерала праздник». Шарло повернулся к Матье и сказал: «Что они там затевают?» Матье ответил: «Заткнись!» Шарло посмотрел на него и замолчал. После прохода офицеров солдаты еще больше потускнели и поникли; Пьерне с беспокойным удивлением смотрел на Матье: он обнаруживает на моих щеках свою собственную бледность.
Послышалось пение, Матье вздрогнул, пение приблизилось.
Пока дерьмо лежит в горшке,
В комнате вонь будет всюду.
Тридцать молодцов показались из-за угла улицы, пьяные, без винтовок, без кителей и пилоток; они широким шагом спускались по улице, они пели, вид у них был злой и радостный; лица красные от солнца и вина. Когда они заметили этих серых личинок, тихо копошащихся у самой земли и поднимавших к ним многочисленные головы, они резко остановились и перестали петь. Здоровый бородач сделал шаг вперед; он был до пояса гол и черен, с шарами мускулов, на шее блестела золотая цепочка. Он спросил:
— Вы что, попередохли?
Никто не ответил; он отвернулся и сплюнул, он шатался, ему было трудно сохранять равновесие.
Шарло, близоруко щурясь, посмотрел на них и спросил:
— Вы из наших?
— А вот это из наших? — спросил бородач, хлопая себя по ширинке. — Мать твою так! Нет, мы не из ваших, не то нам было бы паршиво.
— Откуда вы идете?
Тот неопределенно махнул рукой:
— Оттуда.
— Там были потери?
— Сто чертей! Нет, потерь не было, кроме капитана, который удрал, когда запахло жареным, а мы сделали то же, только в другую сторону, чтобы его не встретить.
Парни позади бородача хохотали, а два молодца нахально запели:
Волочи яйца по земле,
А член в кулаке сожми.
Мы уходим на войну
На охоту за блядьми.
Все головы повернулись к окну генерала; Шарло испуганно замахал рукой:
— Замолчите!
Парни замолчали, так и не закрыв ртов, они покачивались, лица у них мгновенно стали изнуренными.
— Там офицеры, — пояснил Шарло, показывая на дом.
— Срал я на ваших офицеров! — громко сказал бородач. Его золотая цепочка блестела на солнце; он опустил взгляд на солдат, сидевших на дороге, и добавил:
— Если они вас достали, ребята, пошли с нами, а то они вас доконают.
— С нами! — повторили его товарищи. — С нами! С нами! С нами!
Наступило молчание. Взгляд бородача остановился на Матье. Матье отвел глаза.
— Так что? Кто идет? Раз, два, три!
Никто не пошевелился. Бородач с презрением заключил:
— Вы не мужики, а мудаки. Пошли, парни, я не хочу здесь покрываться плесенью: меня от них блевать тянет.
Они двинулись дальше: все расступились, чтобы пропустить их. Матье снова положил ноги на скамейку.
Все смотрели на окно генерала: несколько лиц приникло к оконному стеклу, но офицеры не показались.
Они исчезли: никто не проронил ни слова; песня в конце концов затихла. Только тогда Матье вздохнул.
— Прежде всего, — не глядя на товарищей, сказал Ниппер, — это не говорит о том, что мы не уходим. Вот так-то!
— Нет, — возразил Лонжен, — говорит.
— О чем?
— Что мы не уходим.
— Почему?
— Нет бензина.
— Для офицеров он всегда есть, — заметил Гвиччоли. — Баки полные.
— А наши грузовики без бензина. Гвиччоли резко засмеялся:
— Естественно.
— Я вам говорю, что нас предали! — крикнул Лонжен, напрягая слабый голос. — Предали, выдали немцам, предали!
— Хватит, — устало сказал Менар.
— Хватит! — повторил Матье. — Хватит!
— И потом, черт бы вас побрал! — подхватил телефонист. — Перестаньте все время болтать об отступлении. Еще посмотрим. Все может быть.
Матье представлял себе, как все они идут по дороге и поют, может, срывают цветы. Ему было стыдно, но это был общий большой стыд. Он не казался ему таким уж неприятным.
— Мудаки, — сказал Латекс, — он назвал нас мудаками, этот малый. Нас, отцов семейства! А ты видел цепочку у него на шее? Да он гомик! Можешь не сомневаться.
— Слушайте! — перебил его Шарло. — Слушайте!
До них донеслось гудение самолета, усталый голос прошептал:
— Прячьтесь, ребята. Они начинают по новой.
— Это уже второй раз с утра, — заметил Ниппер.
— Ты считал? Я уже и не считаю.
Они неспешно встали, прислонились к двери, вошли в коридоры. Самолет на бреющем полете пролетел над крышами, шум уменьшился, они вышли, вглядываясь в небо, и снова сели.
— Истребитель, — сказал Матье.
— Берегись! Берегись! — крикнул Люберон. Издалека послышался сухой треск пулемета.
— Противовоздушная оборона?
— Противовоздушная оборона, как же! Это из самолета стреляют.
Они переглянулись.
— Не очень-то разумно разгуливать по дорогам в такой день, как сегодня, — сказал Гримо.
Никто не ответил, но глаза у всех блестели и кривая ухмылочка гуляла по губам. Минутой позже Лонжен добавил:
— Они далеко не ушли.
Гвиччоли встал, сунул руки в карманы и, разминаясь, три раза согнул колени; он поднял к небу пустое лицо со злой складкой вокруг губ.
— Куда ты идешь?
— Прогуляться.
— Куда?
— Туда. Посмотрю, что с ними случилось.
— Остерегайся макаронников!
— Не бойся.
Он лениво удалился. Всем хотелось пойти с ним, но Матье не осмелился подняться. Наступило долгое молчание; лица вновь порозовели; солдата оживленно поворачивались друг к другу.
— Ишь размечтались: прогуливаться по дорогам, как в мирные времена.
— На что они рассчитывали, а? Что дойдут пешком до Парижа? Есть же ухари, которым море по колено.
— Будь это возможно, мы бы и без них так поступили. Они замолчали, нервные и напряженные; они ждали; худой высокий парень прислонился к железной шторе бакалейной лавки, руки его дрожали. Вскоре тем же небрежным шагом вернулся Гвиччоли.
— Ну что? — крикнул Матье.
Гвиччоли пожал плечами: люди поднялись на руках и обратили на него сверкающие глаза.
— Убиты, — сказал он.
— Все?
— Откуда мне знать? Я не считал.
Он был бледен, его одолевала отрыжка.
— Где они? На дороге?
— Мать вашу! Пойдите сами посмотрите, если вы такие любопытные.
Он сел; на его шее блестела золотая цепочка; он поднес к ней руку и покрутил между пальцами, потом резко выпустил. Он как бы с сожалением сказал:
— Иначе это сделали бы санитары…
Бедняги! Цепочка блестела, завораживала. Кто-нибудь скажет: «Бедняги!»? Это было у всех на устах; у кого-нибудь хватит духа сказать: «Бедняги!»? Пусть даже не от чистого сердца? Золотая цепочка сверкала на загорелой шее; злоба, ужас, жалость, обида вращались по кругу, это было жестоко и удобно; мы — идеал паразита: наши мысли отупляются, становятся все менее человеческими; волосатые и мохноногие мысли шныряют повсюду, прыгают из одной головы в другую: сейчас паразит проснется.
— Деларю, черт бы тебя побрал! Ты что, глухой? Деларю — это я. Он резко повернулся; Пинетт издалека ему улыбнулся: он видит Деларю.
— А!
— Иди сюда!
Он вздрогнул, внезапно одинокий и обнаженный человек. Я. Он сделал движение, чтобы прогнать Пинетта, но против него уже образовалась группа; глаза паразита изгоняли его, они смотрели на него удивленно и свирепо, как будто никогда его не видели, как будто видели его сквозь толщу тины. «Я стою не больше, чем они, я не имею права предавать их».
— Иди же.
Деларю встал. Непередаваемый Деларю, совестливый Деларю, преподаватель Деларю шагом направился к Пинетту. За ним болото, зверь с двумястами лапами. За ним двести глаз: он спиной чувствовал страх. И снова тревога. Она началась осторожно, как ласка, а потом скромно и привычно расположилась в полости желудка. Это было ничто: пустота. Пустота в нем и вокруг него. Он разгуливал в разреженном газе. Бравый солдат Деларю поднял свою пилотку, бравый Деларю провел рукой по волосам, бравый солдат Деларю обратил к Пинетту изнуренную улыбку:
— Что случилось, балда?
— Тебе весело с ними?
