Через некоторое время на крыльце появились какие-то фигуры; один за другим офицеры спускались по ступенькам; первые остановились посреди дороги, поджидая остальных, и улица преобразилась: 1912 год, гарнизонная улица в снегу, поздно, ночной праздник у генерала закончился; красивые, как картинки, лейтенанты Сотен и Кадин держались под руку; майор Пра положил руку на плечо капитана Морона, они приосанивались, улыбались, любезно позировали под лунным магнием, еще раз, последний раз, я снимаю всю группу, вот и все. Майор Пра резко повернулся на каблуках, посмотрел на небо, поднял вверх два пальца, словно благословляя деревню. Потом вышел генерал, полковник тихо закрыл за ним дверь: дивизионный штаб был в полном составе — двадцать офицеров, это был снежный вечер с чистым небом, танцевали до полуночи, самое прекрасное воспоминание гарнизонной жизни. Маленькое войско, крадучись, зашагало. На втором этаже бесшумно открылось окно; кто-то в белом высунулся наружу, гладя, как они уходят.
— Ну и дела! — прошептал Пинетт.
Они шли спокойно, с тихой торжественностью; на их лицах статуй, сверкавших от луны, было столько одиночества и столько молчания, что смотреть на них было святотатством; Матье почувствовал себя виноватым и очистившимся.
— Ну и дела! Ну и дела!
Капитан Морон замешкался. Услышал ли он что-то? Его большое грациозное сутулое тело немного покачалось и повернулось к риге; Матье видел, как блестели его глаза. Пинетт что-то пробормотал и хотел было броситься наружу. Но Матье схватил его за запястье и сильно сжал. Еще мгновенье капитан прощупывал взглядом сумерки, потом отвернулся и равнодушно зевнул, похлопывая по губам кончиками пальцев в перчатках. Прошел генерал, Матье никогда не видел его так близко. Это был высокий импозантный мужчина со сланцеватым лицом, тяжело опиравшийся на руку полковника. Затем вышли ординарцы, неся сундучки; шепчущаяся и смеющаяся группа младших лейтенантов завершала шествие.
— Офицеры! — почти громко сказал Пинетт.
«Скорее боги», — подумал Матье. Боги, которые возвращаются на Олимп после короткого пребывания на земле. Олимпийский кортеж углубился в ночь; электрический фонарик образовал танцующий круг на дороге и погас. Пинетт повернулся к Матье; луна освещала его красивое лицо, искаженное отчаянием.
— Офицеры!
— Да, вот так.
Губы Пинетта задрожали; Матье боялся, что тот разрыдается.
— Ну! Ну! — сказал Матье. — Ну, дуралей, приди в себя.
— Пока сам не увидишь такое — не поверишь, — прошептал Пинетт. — Мир перевернулся.
Он схватил руку Матье и сжал ее, как будто цеплялся за последнюю надежду.
— Может быть, шоферы откажутся уезжать?
Матье пожал плечами: моторы уже загудели, это было похоже на приятное пение цикад, очень далеко, в глубине ночи. Через некоторое время машины тронулись, и шум моторов понемногу затих. Пинетт скрестил руки:
— Офицеры! Теперь я начинаю верить, что с Францией все кончено.
Матье отвернулся; тени гроздьями отделялись от стены, солдаты молча выходили из переулков, ворот, риг. Настоящие солдаты, служившие второй год, плохо одетые, плохо сложенные, скользившие по темной белизне фасадов; за минуту вся улица заполнилась. У всех были такие печальные лица, что сердце Матье сжалось.
— Идем, — сказал он Пинетту.
— Куда?
— Наружу, к ребятам.
— К черту все! — огрызнулся Пинетт. — Я пойду спать, у меня нет настроения трепаться.
Матье заколебался: ему хотелось спать и сильная дергающая боль терзала ему голову: он предпочел бы спать и ни о чем не думать. Но у солдат был такой понурый вид, он видел, как их спины барашками волновались в лунном свете, и он снова почувствовал, что он один из них.
— А я хочу трепаться, — сказал он. — Спокойной ночи! Он пересек улицу и затесался в толпу. Меловой свет
луны освещал ошеломленные лица, никто не разговаривал. Вдруг отчетливо послышался шум моторов.
— Они возвращаются! — воскликнул Шарло. — Они возвращаются!
— Да нет, дурак! Они поехали по департаментской дороге.
Солдаты все-таки прислушивались со смутной надеждой. Шум уменьшился и исчез. Латекс вздохнул:
— Все кончено.
— Наконец-то мы одни! — пошутил Гримо.
Никто не засмеялся. Кто-то тихо и тревожно спросил:
— Что с нами будет?
Никакого ответа; людям было наплевать, что с ними будет; у них была другая забота, смутная тоска, которую они не умели выразить. Люберон зевнул; после долгого молчания он сказал:
— Что толку тут стоять? Пошли бай-бай, ребята, бай-бай!
Обескураженный Шарло широко развел руки.
— Ладно! — согласился он. — Я иду спать, но это с отчаяния.
Мужчины беспокойно смотрели друг на друга: у них не было никакого желания разлучаться и никакого повода оставаться вместе. Вдруг кто-то горько сказал:
— Они никогда нас не любили.
Человек сказал это за всех, и все разом заговорили:
— Да! Да! Да! Ты правильно говоришь, ты попал в точку. Они нас никогда не любили, никогда, никогда, никогда! Враги для них — не фрицы, а мы; мы прошли всю войну вместе, а они нас бросили!
Теперь и Матье повторял с остальными:
— Они никогда нас не любили! Никогда!
— Когда я смотрел, как они уходят, — говорил Шарло, — мне стало так тошно, что я чуть не упал замертво.
Легкий беспокойный шум покрыл его голос: это было не совсем то, что нужно было сказать. Теперь нужно было вскрыть нарыв, не следовало больше останавливаться, нужно было сказать: «Нас никто не любит. Никто нас не любит: гражданские нас упрекают в том, что мы не сумели их защитить, наши женщины не гордятся нами, наши офицеры нас бросили, деревенские жители нас ненавидят, а фрицы приближаются во мраке». Нужно было сказать: «Мы козлы отпущения, побежденные, трусы, паразиты, подонки общества, мы безобразны, мы виноваты, и никто, никто в мире нас не любит». Матье не осмелился, зато Латекс сзади него спокойно произнес:
— Мы изгои.
Отовсюду раздались голоса; они повторяли жестоко, без жалости:
— Изгои!
Голоса умолкли. Матье смотрел на Лонжена без особой причины, просто так, потому что тот стоял напротив него, а Лонжен смотрел на него. Шарло и Латекс смотрели друг на друга, все смотрели друг на друга, все как будто ждали чего-то, как будто еще оставалось что-то сказать. Но говорить было уже нечего, и вдруг Лонжен улыбнулся Матье, а Матье ответил на его улыбку; улыбнулся Шарло, улыбнулся Латекс; у всех на губах луна заставила расцвести бледные цветы.
— Пошли, — сказал Пинетт. — Ну, пошли.
— Нет.
— Ну! Ну! Пошли же.
Он умоляюще и призывно смотрел на Матье.
— Не приставай к человеку, — ответил Матье.
Они были вдвоем под деревьями посреди площади, напротив них церковь, справа мэрия. У мэрии, сидя на первой ступеньке крыльца, мечтал Шарло. На коленях у него была книга. Медленным шагом прогуливались солдаты, по одному или маленькими группками: они не знали, куда себя деть. У Матье была тяжелая голова, как с похмелья.
— У тебя такой вид, будто ты не в духе, — заметил Пинетт.
— Так оно и есть, — подтвердил Матье.
Возникло изнуряющее опьянение дружбы: люди пламенели под луной, ради этого стоило жить. А потом факелы погасли; они пошли спать, потому что им не оставалось ничего другого и потому, что у них еще не было привычки любить друг друга. Теперь наступил следующий после праздника день, впору было покончить с собой.
— Который час? — спросил Пинетт.
— Десять минут шестого.
— Черт! Я уже опаздываю.
— Что ж, пошевеливайся, иди.
— Я не хочу идти один.
— Боишься, что она тебя побьет?
— Не в том дело, — сказал Пинетт, — не в том дело… Не видя их, прошел сосредоточенный Ниппер, глядя куда-то внутрь себя.
— Возьми Ниппера, — предложил Матье.
— Ниппера? Ты что, с ума сошел?
Они проследили глазами за Ниппером, изумленные его незрячим видом и танцующей походкой.
— Спорим, что он сейчас зайдет в церковь? — спросил Пинетт.
С минуту он подождал, затем хлопнул себя по ляжке.
— Заходит, заходит! Я выиграл!
Ниппер исчез; Пинетт с озадаченным видом повернулся к Матье.
— С утра, кажется, их там собралось больше пятидесяти. Время от времени кто-нибудь выходит помочиться и тут же возвращается. Как ты думаешь, что они там выделывают?
Матье не ответил. Пинетт почесал голову.
— Хочется посмотреть хоть краем глаза.
— Ты уже опаздываешь на свою тайную встречу, — съязвил Матье.
— Ну ее к ляду, эту встречу, — мгновенно отозвался Пинетт.
Он небрежно удалился; Матье подошел к каштану. Большой тюк, брошенный на дороге, — вот и все, что осталось от дивизионного штаба; и такое в каждой деревне, фрицы, проходя, подберут их. «Чего они ждут, черт побери! Пусть бы уж побыстрее!» Поражение стало обыденным: оно было в солнце, в деревьях, в воздухе и еще в скрытом желании умереть; но у Матье со вчерашнего дня еще оставался во рту слегка ослабевший вкус братства. Приближался начальник почтовой службы подразделения с двумя поварами по бокам; Матье посмотрел на них; тогда, в темноте, под луной они улыбнулись ему. Но теперь этого не было; их жесткие лица, казалось, говорили: не стоит обольщаться луной и ночными красотами, каждый за себя, а Бог за всех, мы на земле не для развлеченья. Это тоже были типичные жертвы послепраздничного похмелья. Матье вынул из кармана перочинный ножик и начал обрезать кору каштана. Ему хотелось где-нибудь в этом мире оставить свое имя.
