Находятся также указания на переселение туда, или, может быть, лишь на временные высадки, финнов, эстонцев, русских и других жителей восточного побережья. И теперь здесь еще питают явное недоброжелательство в особенности против эстонцев, этих темных личностей, серых по внешнему виду, появляющихся на серых же лодках, как бы сколоченных из старых, прогнивших досок, со снастями, сделанными из штопаных угольных мешков. Когда такого рода бродяга причаливает к берегу, рыбак, отправляясь охотиться в море, издали следит, не показывается ли где на берегу огонь; и он, имея дело с таким морским бродягой, обращается скорей к бутылке водки, чем к ружью; существует молва, основательная ли или неосновательная, не знаю, что здесь контрабандой перевозят в Россию соль.
Существуют и состоятельные обитатели шхер, но большинство живут в бедности, и некоторые даже доходят до того, что всю зиму питаются только тузлуком, головами селедок и картофелем. Промысел рыбака, похожий на судьбу игрока, не приучает к бережливости. Удачный улов делает его в один день состоятельным, и немедленно порождается вера в счастье со всеми ее опасными последствиями.
Отдаленный от блюстителя правосудия, обитатель шхер прибегает при надобности к собственному закону Линча, но из простого коммерческого расчета он охотнее оправдывает, чем осуждает. Может быть, он надеется, что, в свою очередь, будет оправдан, если и на него нагрянет несчастье. Мне однажды пришлось слышать прекрасный образчик снисходительности местных жителей по отношению к преступникам. Мне рассказывали про одного человека, который убил свою жену, и вместо слова «преступление» говорили «проступок».
Обитатель шхер — отшельник; от него далеко до суда, до церкви, до школы, далеко до соседей и далеко до города. Место морских купаний для него ближайший культурный центр; но там он знакомится с роскошью и завидует людям, которые на его глазах три месяца подряд пируют, а трудящихся членов своего же общества, живущих в городе, он не видит. Он стал бы мыслителем, живя в уединении, если бы у него была к этому наклонность; вместо этого он делается мечтателем, чудаком, и, как он ни искусен в своем промысле и как ни прозорлив в обыденной жизни, он легко становится жертвой субъективных ощущений, «прозорливцем», чудаком; делает ошибочные выводы и заключения, смешивая часто причину и следствие; если, например, улов его удачен в тот день, когда он положил монету под камень, то эта монета становится причиной его удачи. Он суеверен, и язычество еще сидит так глубоко в нем, что для него символы христианства равнозначны заклинаниям, заговору, колдовству.
Семья создается сама по себе, по старинным обычаям и сообразно с требованиями природы, среди которых главную роль играют хозяйственные расчеты. Отношения между лицами различных полов непринужденны; брак заключается обыкновенно с появлением ребенка, если девушка держит слово и склонна создать семью. В противном же случае происходят иногда серьезные осложнения, которые могут окончиться полным исчезновением ребенка и другими историями; эти последние доходят до слуха всего света, только не до ушей ленсмана, который, впрочем, ничего сделать не может, так как не находится свидетелей.
Когда вдали от всяких соседей начинаются разрываться семейные узы и долго скрываются жестокие душевные страдания, то часто бывает, что в конце концов прорывается природная сила; тогда привыкший к смерти и преступлениям обитатель шхер бывает зачастую неразборчив в средствах. Тогда там происходят трагические сцены. Я коснулся этого в некоторых моих рассказах. Тогда разрываются узы кровного родства и переступаются запретные преграды. Природа захватывает сильной рукой то, что она может охватить, и голод или любовь не признают ни пощады, ни законов.
Все светлое и радостное в жизни обитателя шхер я попробовал описать в романе «Жители острова Хемсё».
Однажды в апрельский вечер он появился внезапно, как метель, с перевязанной через плечо на ремне фляжкой из шведской жести. Клара и Лотта поехали за ним на рыбацкой лодке до купального местечка Даларё. Но прошла целая вечность, пока они уселись в лодку. Им надо было отправиться к купцу за бочкой смолы и в аптеку, чтобы купить серой мази для поросёнка; затем им надо было пойти на почту за маркой; потом надо было идти к Фиалофстром, чтобы заложить петуха и получить за него полфунта тонкой пряжи для сети. И под конец они еще отправились в гостиницу, куда Карлсон пригласил девушек покушать кофе и пирожков.
Наконец-то они вошли в лодку.
Карлсон хотел было управлять ею, но он этого не умел; он еще никогда не видал четырехугольного паруса, поэтому-то и крикнул, чтобы подобрали фок, который совсем не был приготовлен.
На таможенном мостике стояли Лотан и Цёлнер и зубоскалили, глядя на этот маневр, когда лодка прошла через штаг и ее отнесло.
— Послушай-ка! — крикнул, пересилив ветер, молодой лоцман.— У тебя дыра в лодке! Заткни-ка! Заткни!
Пока Карлсон искал отверстие, Клара оттолкнула его и взялась сама за руль. Лотте удалось с помощью руля опять поставить лодку по направлению ветра, и она быстро понеслась через пролив к острову Аспо.
Карлсон был маленький четырехугольный южанин, с голубыми глазами и кривым носом, похожим на двойной крючок. Он был оживлен, игрив и любопытен, но в морском деле он ничего не смыслил. Он и был приглашен на остров Хемсё, в Стокгольмском архипелаге, чтобы взять на себя попечение о поле и скоте; этим никто не хотел заниматься после того, как скончался старый Флод и вдова его осталась одна на мызе.
Забросав девушек вопросами о том, как дела на мызе, Карлсон получил ответы, какие имеют обыкновение давать жители Стокгольмского архипелага, жители шхер.
— Да! Я этого не знаю. Да! Этого я сказать не могу! Да! Этого я положительно не знаю!
Из этого он ровно ничего не понял.
Лодка плескалась между островками и шхерами; исландская утка тем временем гоготала между камышами, а в сосновом лесу токовал тетерев. Лодка плыла по открытой поверхности воды, по «фиордам» и по местам с сильным течением, пока не наступила ночь и не зажглись звезды.
Тогда они вышли в более открытое море, откуда виден маяк Главной Шхеры. Лодка плыла то мимо стеньги с веником, то мимо белого бака, который казался привидением; то блестели, как полотно на солнце, последние снежные полосы; то выплывали из черной воды поплавки от сетей, которые шуршали о киль, когда лодка на них натыкалась. Полусонная чайка, испуганная, спорхнула со своего рифа и переполошила всех морских ласточек и чаек; поднялся невообразимый гам.
Далеко-далеко, там, где звезды опускались в море, блеснули красный и зеленый глаза парохода; он тянул за собой длинную вереницу круглых огоньков, сверкавших через иллюминаторы кают.
Все было ново для Карлсона, и он обо всем расспрашивал; на этот раз ему отвечали на его вопросы, и даже так много, что он скоро понял, что находится на чужбине. Он был «полевой крысой», т. е. приблизительно то же, что для горожан «пришлый из деревни».
Теперь лодка вошла в пролив и оказалась в подветренной стороне; надо было взять на риф парус и грести.
Когда они затем вскоре вошли в другой пролив, то увидали, как заблестел огонек из окна хижины, окруженной ольхами и соснами.
— Вот мы и дома,— заметила Клара.
Лодка вошла в узкую бухту; была вырублена прогалина среди камыша, который зашелестел вокруг лодки; этот шум разбудил щуку, которая, увидя удильную лесу, ушла поглубже в воду.
Залаяла собака, и наверху, в хижине, замелькал фонарь.
Лодку привязали к мосткам, и началась выгрузка. Парус свернули вокруг реи, мачту вынули и канаты намотали на стаг. Бочку со смолой выкатили на берег, и вскоре лоханки, кружки, корзины, узлы лежали на мостках.
Карлсон в полутемноте оглядывался по сторонам и видел все новые и необычные для него предметы. Перед мостками лежал рыболовный ящик с рычагом; вдоль мостка, с одной его стороны, длинные перила были увешаны бакенами для сетей, бечевой, завозными якорями, лотами, шнурами, крючками для удочек; на мостках стояли кадушки для килек, корытца, чаны, кадки, чашки, ящики с приспособлениями для удочек; в начале моста стоял навес, увешанный чучелами для приманки птиц: набивными гагарами, нырками, куликами, турпанами, гоголями; под навесом лежали на подставках паруса и мачты, ремни и багры, ковши, налимьи пестики. А на берегу были вбиты колья, на которых сушились кильковые сети, не меньше самых больших церковных окон, камбаловые сети с петлями, через которые можно было просунуть руку, окуньковые сети, только что связанные и белые, как тончайшие сети для саней.
От мостков по обе стороны тянулись, как аллея при въезде в усадьбу имения, два ряда раздвоенных, вилообразных жердей, на которых висели большие невода.
