— У меня нет ни гроша, так нельзя ли занять хоть немного…
Управляющий удивлённо уставился на него. «Хотя рожа у тебя и глупая, но, видать, ты себе на уме», — подумал он, а вслух сказал:
— В конторе денег не дают, так что займи у кого-нибудь, ну хотя бы у своего родственника Кавамори. Да и заночевать сегодня тебе лучше у него…
Нинъэмона душила злоба. Он ничего не ответил и направился к выходу. Однако человек с рубцом на щеке остановил его, сказав, что пойдёт вместе с ним. Тут только Нинъэмон вспомнил, что ещё не знает, где его новое жильё.
— Так я вас очень прошу, господин управляющий, постарайтесь, чтобы всё было хорошо. Кстати, вы могли бы, и с хозяином поговорить… Ну, Хироока-сан, пошли! Ишь как мальчонка-то надрывается… Спокойной ночи!
Человек со следом ожога на щеке как-то суетливо поклонился и взял старый чемоданчик и шляпу. Полы его кимоно были подоткнуты, из-под них виднелись старые артиллерийские сапоги. Всем своим видом он походил скорее на хлебного маклера, чем на арендатора. Когда они шагнули в темноту, где свирепо выл ветер, конторские часы пробили шесть. Измученная криком ребёнка, жена Нинъэмона одиноко стояла под навесом амбара.
Предупредив, что дорога плохая и идти надо осторожно, спутник Нинъэмона свернул на тропинку, проходившую по меже, и пошёл впереди. Убранные поля, простиравшиеся вдаль, были пустынны, ветер колыхал жнивьё, и оно походило на мёртвую зыбь. Однообразие равнины нарушал только длинный ряд голых деревьев, защищавших поля от ветра. От бесчисленных звёзд, зябко мерцавших в небе, всё вокруг казалось ещё более холодным и мрачным. Спутник Нинъэмона и его жены болтал без умолку. Он не преминул сообщить им, что является арендатором, что зовут его Касаи и что он также староста местного храма секты Тэнри.
Они прошли уже около километра, а ребёнок не утихал ни на минуту, его надрывный плач, уносимый ветром, замирал где-то вдали.
У развилки тропы Касаи остановился.
— Идите теперь вот по этой дорожке и там по левую руку увидите свой дом. Поняли?
Нинъэмон стал вглядываться в ночную мглу. Ветер яростно завывал, и ему пришлось приставить руку к уху и напрячь слух, чтобы не пропустить ни слова из того, что говорил Касаи. Касаи ещё раз терпеливо объяснил, куда надо идти Нинъэмону, и предложил ему взаймы немного денег под поручительство Кавамори. Однако Нинъэмон хотел поскорее очутиться в своей хижине и уже больше не слушал Касаи. Его одолевали голод и холод, и он, даже не попрощавшись, резко повернулся и пошёл.
Небольшой приземистый домишко, обнесённый изгородью из стеблей гречихи и проса, стоял на склоне невысокого холма, похожего в темноте на перевёрнутую медузу. Густо пахло гнилью. Хибарка казалась логовищем дикого зверя и наводила ужас. Тяжело плюхнулись на землю узлы, которые Нинъэмон сбросил с клячи. Кляча заржала, словно хотела заодно освободиться от скопившейся в её лошадиной душе злости. Откуда-то издалека донеслось ответное ржанье. Потом опять всё стихло, лишь по-прежнему свирепо выл ветер.
Волоча озябшими руками вещи, муж и жена вошли в дом. Здесь давно уже не разводили огня, но после улицы на них приятно пахнуло теплом. Шаря в темноте, они нашли какие-то старые рогожи и солому и в изнеможении опустились на пол. С облегчением вздохнув, жена сбросила со спины мешок, сняла ребёнка и дала ему грудь. Но молока в груди не было. Ребёнок больно кусал её твёрдыми дёснами и наконец громко заплакал.
— Паршивец! Сосок отгрызёшь! — закричала мать, вытащила из-за пазухи три жареных лепёшки из соевой муки и стала кормить малыша, предварительно разжёвывая каждый кусочек.
— Дай-ка и мне!
Нинъэмон протянул руку и попытался схватить огрызки. Между ним и женой завязалась борьба. Они боролись молча, упорно. Ведь, кроме этих несчастных лепёшек, у них ничего не было.
— Дура! — процедил муж.
Исход короткой борьбы был решён. Жена потерпела поражение — муж отобрал почти всё. Снова наступила гнетущая тишина. В полном мраке они жадно доедали оставшиеся крохи пищи. Скудная трапеза лишь усилила голод. Наконец они улеглись, глотая слюни. Они не могли сварить даже тыкву, потому что нечем было затопить. Изнемогший от плача ребёнок незаметно уснул.
Вскоре они почувствовали, как забирается в щели пронизывающий ветерок, и, словно сговорившись, придвинулись к малышу, обняли его. Они старались согреть его своими телами, хотя сами дрожали от холода. Но усталость взяла своё. И они уснули как убитые. За дверью, по горам и полям, гулял буйный ветер. Чёрная, как лак, непроглядная тьма плыла на восток, и только вершина Маккаринупури излучала слабое фосфорическое сияние. Да, злые силы природы бодрствовали сейчас в этом уголке земли.
Так Нинъэмон с женой, неизвестно откуда появившиеся в К., стали арендаторами на ферме Мацукава.
В сотне метров от хижины Нинъэмона, у дороги, ведущей из деревни К. в Куттян, стоял домик другого арендатора, по имени Йодзю Сато. Йодзю был невзрачным, невысокого роста человеком с землистым цветом лица. Годы, казалось, прошли для него бесследно, точно так же, как и его труд, который так и не принёс ему достатка. Он ничем не отличался от остальных арендаторов, если не считать его многочисленное потомство. На ферме острили, что жена Сато наверняка берёт чужих детей. Это была крепкая, здоровая женщина, любительница выпить. Жили они бедно, заработков их едва хватало, чтобы прокормить семью, и жена Йодзю всегда выглядела неряшливой и грязной. В довольно правильных чертах её лица таилось что-то порочное, странным образом привлекавшее мужчин.
Ранним утром жена Йодзю, в рваной кофте без рукавов поверх авасэ, пришла к колодцу — если можно так назвать врытую в землю бочку из-под мисо, на три четверти наполненную ржавой дождевой водой, — чтобы вымыть похожие на картофель клубни завезённого из других стран растения, которое в обиходе привыкли называть «анэтёко». Пока она сидела за этим занятием, к колодцу, неуклюже ступая, подошёл незнакомый ей мужчина, огромный, чуть ли не шести сяку[8] ростом, слегка сутулый, так что голова его казалась посаженной прямо на плечи, с нездоровым от голода цветом лица. Его большие глаза под густыми бровями напоминали глаза затравленного зверя, и в то же время в них была хитринка. Остановившись возле жены Йодзю, Нинъэмон осклабился и сказал:
— Послушайте, любезная, не найдётся ли у вас немного растопки?
Жена Йодзю не ответила, глядя на него спокойно, но с настороженной враждебностью, словно кошка на собаку.
Нинъэмон, как ребёнок, потёр глаза тыльной стороной ладони и улыбнулся, отчего лицо его приняло простодушное выражение.
— Я вон из той хижины… Теперь всегда буду жить здесь… Так что не думайте, что я какой-нибудь попрошайка!
Жена Йодзю, так же молча, отправилась в дом. Переступив в темноте через спящих вповалку детей, она нащупала в очаге головню и вынесла её Нинъэмону. Нинъэмон взял её, раздул и, обменявшись с женщиной несколькими словами, пошёл к себе.
Ветер не утихал. И от того, что небо от края до края было зловеще безоблачным, казалось, будто он дует в самом низу, на земле. На поле Сато осенние работы были почти закончены, а вот соседний участок — участок Нинъэмона — оказался запущенным, сплошь покрытым буйно разросшимися сорняками. Оставшиеся после уборки сухие листья бобов шуршали под порывами ветра. С берёз ветер сорвал последние листья и сгибал их стройные белые стволы, сверкавшие на солнце. Зеленели одни лишь тоненькие стебельки льна, выросшие перед хижиной в том месте, где трепали лён. Всё остальное — и дом, и поле — было грязновато-рыжим, лишь кое-где белели пятна инея. Вскоре над унылой хибаркой Нинъэмона показался лёгкий белый дымок. Он пробивался из крыши, из стен, из каждой щели.
Позавтракав, муж и жена вышли в поле с таким видом, словно прожили здесь, по крайней мере, лет десять, и, не сговариваясь, кому что делать, принялись за работу. Зима была на носу, и оба хорошо знали, что сейчас самое главное. Сложив треугольником старый выцветший платок и повязавшись на манер русской крестьянки, жена Нинъэмона с ребёнком за спиной, без устали, споро подбирала ветки и выдёргивала корни. Нинъэмон, вооружившись мотыгой, перекапывал участок в целых четыре тё[9].
Другие арендаторы уже управились с полевыми работами и теперь возились у своих хибарок, заготавливая дрова или сооружая навесы от снега. В поле были только Нинъэмон с женой; на своём обширном поле они суетились, как два муравья, не успевших вернуться в муравейник. Нинъэмон устало взмахивал сверкавшей на солнце мотыгой. Леденящий ветер с грозным шумом, как цунами[10], налетал на покрытый инеем лес и гнал оттуда даже ворон. Они улетали на места рыбной ловли, где могли поживиться кетой или горбушей.
После полудня на участок Нинъэмона пришёл управляющий, которого накануне Нинъэмон видел в конторе, и с ним родственник Нинъэмона, крепкий, подвижной старик Кавамори. Кавамори сердито нахмурился и направился прямо к Нинъэмону.
