Нинъэмон злобно разглядывал домики других арендаторов. «Чтоб вы сгорели», — мысленно желал он им. Пройдёт три года, и он станет самым богатым арендатором на этой ферме. А через пять лет — пусть маленьким, но самостоятельным хозяином. На десятый год ему передадут права на большую ферму. К этому времени ему исполнится тридцать семь лет. Он представил себе, как идёт в шляпе, в плаще на подкладке, в резиновых сапогах — и сам сконфузился.
Наконец подошло время сеять. Ветер принёс откуда-то чёрные листья сгоревшего во время пожара бамбука. Они упали на поля, как чудесный талисман, и на полях закипела жизнь. В городок хлынули торговцы семенами и удобрениями, и каждую ночь из городского дома свиданий далеко разносились звуки сямисэна.
Нинъэмон впряг лошадь в плуг и вышел в поле. Почва была хорошо увлажнена, от пластов земли, вывернутых отточенным лемехом, поднимался свежий, пряный запах, заставлявший кровь быстрее бежать по жилам.
Всё шло своим чередом. Семена дали ростки, буйно тянувшиеся кверху. Нинъэмон очень скоро перессорился со своими соседями, но ни один из них не осмеливался перечить ему из-за его внушительного роста. Йодзю, да и остальные, завидев его, старались скорее убраться с его пути. Жители деревни боязливо предупреждали друг друга: «Смотри! Долговязый идёт!» Даже самому высокому человеку в деревне приходилось задирать голову, чтобы посмотреть в глаза Нинъэмону, отсюда и пошло это прозвище. Нередко люди сплетничали о нём и жене Йодзю.
Даже привычные к труду крестьяне в эту страдную пору к концу дня валились с ног. Они наскоро ужинали и засыпали мёртвым сном. Один Нинъэмон, не зная усталости, работал и после захода солнца. С неутомимостью дикого животного он копался на своём участке при мерцании звёзд. Потом торопливо проглатывал ужин при тусклом свете очага и уходил. Он шёл прямо к дому, где устраивались собрания арендаторов, дом стоял возле деревенского храма, и там встречался с женщиной.
Храм был окружён невысокой густой рощей. Однажды, в один из тихих, сухих и безветренных вечеров, Нинъэмон ждал там свою возлюбленную. Она любила дразнить его; то приходила слишком рано, то так поздно, что доводила его до бешенства. Нинъэмон сидел, обхватив руками колени, у входа в дом и прислушивался.
Остававшиеся на ветвях сухие листья время от времени с лёгким шелестом падали на землю, изгоняемые молодыми почками. Мягкий, как бархат, неподвижный воздух ласково обволакивал Нинъэмона. Даже его огрубевшие нервы не могли не ощущать этих нежных прикосновений. Чувство покоя охватило его. Он слабо улыбался весь во власти каких-то странных грёз.
Послышались шаги. Он весь напрягся. Однако появившаяся во мраке фигура явно не походила на женскую.
— Кто тут? — вглядываясь в темноту, спросил он негромко, дрожащим от гнева голосом.
— А ты кто? А, это Хироока-сан! Ты что это делаешь здесь так поздно?
Нинъэмон узнал голос Касаи, этой сикокской обезьяны, и пришёл в ярость. Касаи был местным богачом и считался всезнайкой. Уже это одно злило Нинъэмона. Он подскочил к Касаи, схватил его за грудь и в неистовстве заорал, чуть не плюнув ему в лицо.
Касаи, староста храма, пришёл сюда потому, что в последнее время по ночам у храма частенько располагались и жгли костры какие-то бродяги. Это внушало людям беспокойство, и Касаи намеревался спугнуть бродяг. Он был вооружён дубинкой, но, столкнувшись с Долговязым, струхнул и, съёжившись, не мог произнести ни слова.
— Ты что, пришёл мешать мне? Смотри не суйся в мои дела! Не то шею сверну! — прерывающимся от ярости голосом проревел Нинъэмон.
— Нет, нет! Напрасно ты так думаешь, — поспешно возразил Касаи и стал пространно объяснять, зачем пришёл сюда, добавив, что у него есть к Нинъэмону важная просьба. Нинъэмону показался забавным заискивающий тон Касаи, он отпустил его и уселся на порог. Не трудно было догадаться, что Касаи в темноте, выпучив глаза, смущённо потирает ладонью щёку со шрамом. Но вскоре он уселся как ни в чём не бывало, неторопливо достал портсигар и чиркнул спичкой. Его «важная просьба» касалась недовольства арендаторов. Две иены двадцать сэн — плата слишком высокая для этого района, но помещик не снижает её даже при сильном недороде, поэтому все до единого арендаторы увязли в долгах. Если арендатору нечем платить, управляющий отбирает урожай на корню, и крестьянам приходится покупать продукты в городе по бешеным ценам. Сейчас они ждут приезда помещика, чтобы потребовать у него снижения арендной платы. Арендаторы решили послать к помещику Касаи, но одному ему говорить с помещиком бесполезно, вот он и решил взять на подмогу Нинъэмона.
— Всё это ерунда! — возразил Нинъэмон. — Уж так ли это много — две иены двадцать сэн? Или вам не для того даны руки, чтобы вы могли заработать эти деньги? Я никогда не брал взаймы у хозяина ни полушки. И не стану влезать в это дело. Попробуй-ка стань на место хозяина! Ещё жаднее его будешь… Раз ничего не смыслишь, незачем соваться!
Нинъэмону очень хотелось плюнуть в лоснящуюся физиономию Касаи, но он сдержался и плюнул на пол.
— Погоди, погоди! Ты не должен так сразу отказываться!
— Должен или не должен — тебе что за дело? Убирайся! Да поживее!
— Но, Хироока-сан…
— Тебе что, моих кулаков захотелось отведать?
С минуты на минуту могла прийти она. И Нинъэмон проклинал Касаи, с каждым словом становясь всё грубее. В конце концов Касаи пришлось, несмотря на всю его настойчивость, подняться с места. Пытаясь скрыть раздражение, он пробормотал на прощанье несколько вежливых слов и стал спускаться по склону. У развилки он хотел свернуть влево, но Нинъэмон, следивший за ним, рявкнул: «Иди направо!» Касаи и тут не стал противиться. По дороге, ведущей слева, должна была прийти она.
Оставшись один, Нинъэмон, дрожа от злости, притаился во мраке. Как назло, женщина запаздывала. Нинъэмон потерял терпение, вскочил и пошёл по лесной тропке напролом, словно шёл днём по широкой дороге. Обострённое, как у зверя, чутьё подсказало ему, что в редком кустарнике у тропинки кто-то есть. Он замер на месте, вглядываясь в кусты. В ночной тишине послышался приглушённый женский смех — дразнящий, чувственный. Нинъэмон ощутил знакомый запах женского тела.
— Ага, скотина! — заорал он и бросился в кустарник. Обутый в соломенные сандалии, он сделал несколько шагов по твёрдым сучьям и колючкам и вдруг наступил на мягкое, вздрогнувшее тело. Он отдёрнул было ногу, но, охваченный бешенством, тут же навалился на женщину всей тяжестью.
— Ай, больно!
Вот это ему и хотелось сейчас услышать. Это слово подлило масла в огонь. От ярости у него помутилось в глазах. Он набросился на женщину, стал бить её и пинать ногами. Женщина закричала от боли, обвила его руками и укусила. Нинъэмон крепко схватил её за плечи выволок на тропинку. Она пыталась вырваться, царапая его лицо длинными острыми ногтями. Рыча, как грызущиеся собаки, они сплелись клубком и повалились на землю, не прекращая борьбы. Женщине всё же удалось вырваться от него. Опасаясь, как бы она не убежала, Нинъэмон одним прыжком вскочил с земли, готовый броситься в погоню, но женщина снова обхватила его руками. В каком-то исступлении они опять принялись колотить и царапать друг друга. Схватив женщину за волосы, Нинъэмон поволок её по земле. Когда они появились наконец у храма, оба были покрыты ссадинами и синяками. Дрожа всем телом от животной страсти, женщина распростёрлась на полу. А Нинъэмон, стоя над ней во мраке, даже слегка пошатывался от сжигавшего его возбуждения.
В этом году на Хоккайдо с начала июня наступили необычные для весенней поры холода с затяжными дождями. Если в главных районах Японии, где много заливных полей, засуха не считалась бедствием, то на Хоккайдо в таких деревнях, как деревня К., где велось только богарное земледелие, обычно радовались хорошему дождю. Но в этом году дождей было слишком уж много, и крестьянам ничего не оставалось, как угрюмо вздыхать. На фоне зеленеющих рощ и полей грязными пятнами выделялись крестьянские лачуги. Из свинцовых туч, затянувших небо сплошной пеленой, не переставая моросил холодный, ПОХОЖИЙ на осенний, дождь. Мостки на низких межах всплыли, и между ними пробивались длинные стебли водяного овса. В воде, стоявшей на полях, сновали головастики. Печально куковали кукушки в роще. С утра до вечера стучали по крышам капли, словно где-то в отдалении сыпали на доску мелкие бобы, а когда дождь на время прекращался, дул сырой холодный ветер, от которого, казалось, вянули и деревья и трава.
Однажды староста оповестил крестьян, что из Хакодатэ приехал хозяин фермы и зовёт всех на собрание. Нимало не заботясь об этом, Нинъэмон с утра запряг лошадь и уехал в город. Возле транспортной конторы уже стояли две телеги. Лошади понуро опустили головы, их гривы, намокшие от дождя, слиплись и повисли длинными прядями, с которых непрерывно стекала вода. От спин лошадей шёл пар.
