Я справедливо полагал, что подлинных сынов жизни можно встретить, лишь повернувшись спиной к ее узаконенным порядкам. Конечно, мои примеры для подражания формировались по меркам шестнадцатилетнего юноши, еще не понимающего разницы между героем и авантюристом и читающего плохие книги. И все-таки мне хватало здравомыслия, чтобы искать нечто чрезвычайное — за пределами той сферы социальных отношений и нравственных понятий, которая меня окружала. Потому я и не хотел, в отличие от многих своих ровесников, стать изобретателем, революционером, солдатом или каким-нибудь благодетелем человечества: меня больше привлекали зоны, в которых борьба природных — управляющих жизнью — сил являет себя в чистом виде, вне связи с конкретными целями.
Мне представлялось, что, по крайней мере, одна такая зона действительно существует: в тропическом мире — многокрасочном поясе, расположившемся между голубыми ледовыми шапками полюсов.
2
Я поставил себе ультиматум, срок которого истекал через неделю после начала школьных занятий. Средство, выдуманное мною, чтобы решительно вывести себя из равновесия, было неплохим: для осуществления своих великих планов я решил использовать деньги на обучение, с которыми после осенних каникул вернулся в маленький город, в школу.
Хотя такое применение денег казалось мне несравненно более осмысленным, чем та цель, для которой они предназначались, я долго медлил с этим серьезным шагом. Ибо хорошо понимал, что, присвоив деньги, я безвозвратно шагну на тропу войны и что этой суммой могу распоряжаться, только рассматривая ее как контрибуцию, наложенную на явного врага. На войне, как известно, позволено все.
Лишь незадолго до истечения срока, в сырой и туманный осенний вечер, я, дрожа от робости, вошел в лавку старьевщика, чтобы купить шестизарядный револьвер и патроны к нему. Револьвер стоил двенадцать марок — сумма, которую я ни при каких обстоятельствах не мог бы возместить. Я покинул магазинчик с чувством триумфа, потом сразу же отправился к книготорговцу и приобрел толстую книгу «Тайны черного континента», которую считал необходимой. Она поместилась в большой рюкзак, который я тоже купил.
После этих покупок я не без удовлетворения почувствовал, что земля у меня под ногами уже начинает гореть. Я вернулся к себе на квартиру, чтобы упаковать обувь, белье и все прочее, что мне казалось необходимым для долгого путешествия.
Уже стоя в полном снаряжении на пороге, я подумал, что моя маленькая комната никогда не представлялась мне такой уютной, как сегодня. Впервые с прошлой зимы в печи горел огонь, постель была призывно расстелена. Даже в школьных учебниках, стоящих на источенной червями полке над комодом, в изрядно потрепанной грамматике Плеца для старших классов и в толстом латинском словаре Георге обнаружилась притягательная сила: своего рода колдовские чары, развеять которые оказалось непросто. Мне вдруг подумалось, что глупо бросить все это на произвол судьбы, променять на неопределенное будущее, в котором уж точно добрая фрау Крюгер не будет по утрам застилать мою постель, а по вечерам приносить в комнату зажженную лампу. Я вдруг понял, что в чужбине есть что-то леденящее… Но это последнее прозрение пришло ко мне не изнутри, а снаружи. Ибо я уже ступил за пределы домашнего мирка и теперь чувствовал, что время раздумий кончилось, что я обрел независимость и, значит, могу действовать в прежде совершенно не свойственном мне духе…
Стояла ненастная погода, когда я начал свое странствие; в такую погоду лучше лежать в теплой комнате на софе, подогнув колени, и читать, как я привык — предварительно разместив на придвинутом стуле чайничек с заваренным чаем и короткую раскуренную трубку. Ветер и дождь полными пригоршнями бросали зубчатую листву платанов на каменные плиты ведущей к вокзалу аллеи. Газовые фонари отражались во влажной черноте дороги, похожей на мозаичный фриз с изображением желтых листьев. Я накинул поверх рюкзака просторный дождевик, а красную ученическую фуражку — в ознаменование только что обретенной свободы — сменил на шляпу. В окошке кассы я приобрел билет до ближайшего крупного города, давшего этой провинции свое имя.
Мне посчастливилось: поезд уже стоял под парами. Я двигался наугад, поскольку не мог расшифровать загадочные значки железнодорожного справочника и разобраться в вывешенных в залах ожидания таблицах. А понимал только, что Кёльн, Трир и Мец — это где-то недалеко от западной границы, ведь запас моих географических познаний был невелик, и совсем близко для меня начинались неведомые сказочные страны, какими они изображаются на древних географических картах.
Я хотел добраться до Вердена, поскольку читал в газете, что бургомистр одного немецкого городка вступил там в Иностранный легион. Этот случай вызвал большой общественный резонанс, и я вырезал из газет заметки о нем — что было, пожалуй, единственным делом, существенно связанным с моим планом. То же, что сам я называл подготовкой, относилось совершенно к другому: к тому загадочному, мучительному глубинному замешательству, которое внезапно, как водоворот, захватило меня; и к его толкованию — как призыва, пришедшего издалека.
Я сел в вагон четвертого класса, переполненный крестьянами из долины Везера, мелкими коммерсантами и рыночными торговками с огромными корзинами на коленях. И когда поезд тронулся, почувствовал, что теперь нахожусь в новой ситуации — как разведчик во вражеском стане, которому не с кем перекинуться словом. Я был доволен собой, потому что раньше вряд ли бы всерьез поверил, что дело зайдет так далеко. Я только немного боялся, что во мне проснется желание вернуться, и дал себе обещание противиться такому желанию, что бы ни случилось. Перестук колес придавал мне мужества, и я в такт покачиванию вагона бормотал себе под нос короткие фразы, например: «Возврат исключен!»
Вагонное сообщество тоже оказалось для меня новым; люди, не обращая на меня внимания, оживленно беседовали и узнавали от выходящих и садящихся пассажиров разные новости. Иногда в вагоне появлялись странные персонажи: устраивали маленькие, запрещенные здесь представления и, собрав в шляпу деньги, снова исчезали на следующей станции. Например, тощий малый, который, зазывно и красочно воспев чудеса своего искусства, извлек из трости тонкую шпагу и несколько раз по рукоятку засунул ее себе в рот. Общительный толстяк, бывший немного в подпитии и зычным голосом исполнивший на публику несколько песен вроде «Как-то в полночь студент воротился» и «Любви священный алтарь», тоже проехал один перегон. Так что я, зажатый в углу, решил, что путешествие начинается интересно, и два часа до большого города пролетели быстро.
На главном вокзале я спросил плацкарту до Трира, чувствуя себя так, будто совершаю что-то очень курьезное: требую, скажем, билет до Амазонки. Однако мужчина в окошке кассы к моей тайной радости совершенно равнодушно принял деньги и так же равнодушно ответил на мой вопрос о времени отправления. Ближайший поезд уходил только ночью, и я сдал рюкзак в камеру хранения, чтобы пойти в город. По-прежнему лил дождь, но я какое-то время бесцельно кружил по улицам. Это было продиктовано желанием оставаться в движении и как-то убить время, внезапное изобилие которого меня тяготило.
Однако вскоре на меня подействовала та сила притяжения, посредством которой любой большой город подчиняет себе бездомного, чтобы привести его в совершенно определенные точки. Я следовал за еще оживленным людским потоком до главной улицы, пока меня не всосала одна из тех крытых торговых галерей, которые называются пассажами и где в любой час наталкиваешься на фланеров, чья единственная задача — слоняться, разглядывая витрины.
Здесь я почувствовал себя более защищенным, более сопричастным окружающему — еще прежде, в поезде, я смутно ощутил, что для человека, ищущего приключений, нет пустого пространства, что он быстро вступает в контакт с неизвестными силами. Только из-за того, что он изменил способ передвижения, ему открывается новый аспект жизни, связанный с праздностью, преступлением, бродяжничеством: с той широкой и вездесущей социальной прослойкой, которая маркирует для бюргеров границу дозволенного, но в то же время стремится установить с ними союзнические отношения.
Это место, где улица обретала что-то от подозрительной гостеприимности освещенной красным светом прихожей, а магазины напоминали ярмарочные балаганы, показалось мне вполне подходящим для человека, находящегося в бегах и иногда украдкой засовывающего руку в карман брюк, чтобы погладить шероховатую рукоятку шестизарядного револьвера.
Некоторое время я изучал сомнительные почтовые открытки, в огромных количествах развешенные за стеклами витрин. Затем меня привлекла грубо намалеванная вывеска кабинета восковых фигур. Стесняясь своего любопытства, я бродил по лабиринту помещений среди неподвижных образов своих современников, стяжавших добрую или дурную славу, — разнообразных примеров того или другого способа покинуть наезженный тракт заурядной жизни. Перед последней комнатой за вход взималась особая плата: там под стеклянными колпаками, освещенными электрическим светом, было выставлено собрание анатомических экспонатов. Восковые части человеческих тел со следами неслыханных болезней, изображенные в сине-красно-зеленой гамме. Возле особенно ужасных я со страхом и удовлетворением думал: «Такие наверняка встречаются только в тропиках!»
