— Ах, Рант! — то и дело повторяла толстая дама. — Какая гадость эта маляди де мер! [29] О, мундье! [30] Ох-хо-хо!
— Да, вы правы, дорогая, — отвечала Рант и подхватывала: — Ох-хо-хо!
— Спросите у буфетчика, Рант, далеко ли еще до Маргета? — И Рант шла и задавала тот же вопрос каждые пять минут, как делают люди в таких случаях.
— Иси, мусье Доннерветтер, алле деманде эн пе д'о шо пур мува.
— Э де л'о де фи афек, неспа, матам? [31] — отвечал мистер Доннерветтер.
— Уй, уй, ком ву вуляй [32].
— Валяй, говорите? — И Доннерветтер шел и приносил питье в том самом виде, как было желательно.
— Ах, Рант, Рант! Есть нечто и похуже, чем морская болезнь. Увы!
— Дорогая, дорогая Марианна, не расстраивайтесь! — возглашает Рант, сжав толстую лапу подруги и покровительницы в своих костлявых пальцах. — Не волнуйте свои нервы, дорогая. Я знаю, вы несчастны; но разве вы не имеете друга в вашей верной маленькой Ранти?
— Вы доброе создание, да, — сказала толстуха, которая и сама, как видно, была добрым и сердечным человеком. — Не знаю, что б я стала делать без вас. Увы!
— Не падайте духом, дорогая! Вы станете счастливей, когда приедете в Маргет; вы сами это знаете, — добавила Рант игриво.
— Что вы этим хотите сказать, Элизабет?
— Вы отлично знаете, дорогая Марианна. Я хочу сказать, что там есть некто, кто сделает вас счастливой; хотя он подлый негодяй, да, если он мог так обойтись с моею Марианной, душечкой моей, моей красавицей!
— Рант, Рант, не ругайте его, он лучший человек на земле. Не называйте меня красавицей — я совсем не красива, Рант; была когда-то, но теперь уже нет; и… ах, ни одна женщина в мире не может быть ассе бон цур люи [33].
— Но ангел может. А вы — ангел, вы всегда были ангелом — ангельски доброй, ангельски прекрасной!
— Алле донк [34], - сказала ее приятельница и отпихнула ее от себя, — вы мне льстите, Рант, вы знаете сами, что льстите.
— Умереть мне на этом месте, если я сказала неправду; и если он отвергнет вас опять, как тогда в Риме, — то есть если он, после всех своих домогательств и клятв, окажется неверен… говорю вам, он негодяй, и больше ничего! И я так и скажу: он негодяй — злой, подлый негодяй!..
— Элизабет, если вы будете так говорить, вы разобьете мне сердце! Ву кассере мун повер кьер. — Но Элизабет поклялась, — что она, наоборот, сама готова умереть за свою Марианну, и это немножко утешило толстую даму.
Много еще разговоров в том же роде происходило в пути; но поскольку они велись внутри' кареты, так что услышать их было нелегко, и поскольку они по своему характеру были, возможно, не так поучительны, чтобы читателю хотелось услаждаться ими на протяжении нескольких глав, мы не станем здесь передавать дальнейшую беседу наших дам: достаточно будет сказать, что около половины пятого путешествие завершилось и пароход причалил к Маргетской пристани. Пассажиры сошли на берег и разъехались — кто домой, а кто в гостиницу. Милорд Синкбарз и его товарищ (о которых мы ничего не говорили, так как и они, со своей стороны, едва ли за всю дорогу вымолвили хоть единое слово, кроме "два и очко", "четыре-три", "шесть и шесть!" и тому подобное, — будучи все время заняты тем, что глушили портер, бутылку за бутылкой, и сражались в триктрак, — велели доставить свой багаж в гостиницу Райта, куда следом за ними направилась и толстая дама с челядью. Гостиница пустовала, и приезжим предложили на выбор лучшие номера. Толстая дама плыла из спальни в свою гостиную, когда лорд Синкбарз с сигарой во рту шел, пошатываясь, из своих апартаментов. В коридоре они встретились; и тут, к удивлению юного лорда, толстая дама присела перед ним в глубоком реверансе и сказала:
— Мусье ле виконт де Сэнбар, шармей де ву вуар. By ву раплей де мува, неспа? Жевузе вью а Ром — ше лямбассадер, ву савей [35].
Лорд Синкбарз посмотрел на нее в упор и, не проронив ни слова, поспешил пройти мимо, чем привел толстуху в полную растерянность.
— Право же, Рант, как я понимаю, — сказала она, — ему не с чего так заноситься: я двадцать раз встречалась с ним в Риме, когда он был совсем юнцом и ходил с гувернером.
— Кто она, к чертовой бабушке, эта толстая иностранка? — недоумевал лорд Синкбарз. — Я где-то ее видел, провались она совсем; но черт меня побери, если я понял хоть слово из ее трескотни. — И, тотчас же забыв о ней, он пошел дальше, прямо к Брэндону.
— Странная, ей-богу, история! — размышлял хозяин гостиницы. — Оба, и лорд и толстуха из номера девять, спросили, как пройти к дому тетки Ганн. (Так он позволяет себе называть эту почтенную даму!)
Он сказал правду: как только номер девять управилась с обедом, она задала вопрос, упомянутый хозяином; а так как оный обед занял немалое время, на притихший город уже легла тем часом вечерняя мгла; серебряный месяц озарил залив и при поддержке исправной и многочисленной свиты газовых фонарей осветил городские улицы — в осенний вечер полные веселья, но в жуткой черноте апрельской ночи так сумрачно-пустынные. В тот час (сказать точнее — в тридцать пять восьмого) две дамы вышли из подворья Райта "в плащах ревнивых, в бархате чепцов". Идут безлюдной Хай-стрит мимо ряда зевающих пустых купален, мимо унылой распродажи "Весельчак", кондитерских, заплесневевших в скуке, читален праздных; мимо рыбных лавок и щепетильных, где с каких уж пор не продано ни рыбины ни ленты — зане сезон еще не наступил, и ни еврей, ни лондонец исконный не выезжал из города. Но вот, не доходя бульвара, на углу — дом Финчема-аптекаря, который с целебным зельем наряду снабдит вас сигарами — и хуже тех сигар не купит смертный по три пенса штука!
До этого момента я с чистой совестью сопутствовал толстой даме и мисс Рант. Но куда повернули они, дойдя до аптеки, налево ли к "Королевскому отелю" или же направо к берегу моря, мимо купальных колясок и вереницы причудливых стареньких обветшалых домов, именуемых Буэнос-Айрес, — этого никакая сила на земле не заставит меня сообщить; достаточно вам знать, что они пришли к пансиону миссис Ганн. Зачем это нужно, чтобы целая толпа народу увязалась за ними, любопытствуя узнать, где живет эта дама? Итак, часам к восьми они оказались перед домом миссис Ганн. По улице на всех домах, кроме этого, были объявления о сдаче комнат (чистое издевательство! Точно кто-нибудь приезжает сюда на пасху!), а в доме миссис Ганн горел по фасаду свет — на чердаке и в третьем этаже. Кажется, я раньше не упоминал, что все окна по фасаду выступали в виде закрытого балкона — так называемые "окна фонарем"? Так вот сейчас читателю это стало известно.
Две дамы, проделавшие пешком такой далекий путь, долго и печально разглядывали дощечку на парадном, постояли на крыльце, отошли и повели между собою такой разговор.
— О Ранти! — говори та из двух, что потолще. — Он здесь… я знаю, что он здесь, мун кьер ле ди — сердце мне говорит. — И она приложила широкую ладонь к тому месту на левом своем боку, где была когда-то талия.
— Как вы думаете, он окнами на улицу или во двор? — спросила Рант. Может быть, его и дома нет.
— Вот… вот его круазей [36], - говорит толстуха. — Я знаю, вот оно! — И она безошибочно указала на третий этаж. — Экутей! [37] добавила она. — Он подошел — кто-то стоит вон в том окне. О, мундье, мундье! C'est Andre, c'est lui! [38]
Луна светила прямо в окна-балконы дома миссис Ганн; и две прекрасные лазутчицы, наблюдавшие с тротуара напротив, были соответственно в полной тени. Как сказала дама, в окнах третьего этажа замаячила темная фигура; она прошлась по комнате (шторы не были опущены). Затем упала на стул; уронила голову на руки; и вдруг принялась неистово бить себя по лбу — и опять прошлась по комнате. Ах! как же при этом зрелище колотилось у толстой дамы сердце!
Она пронзительно закричала, — и чуть не хлопнулась в обморок! — а у маленькой Рант затряслись колени, когда она напрягла все силенки, поддерживая или скорей подпирая падающую громаду своей пышнотелой покровительницы… которая в это мгновение увидела, что Фитч подходит к свече, держа в руке огромный пистолет, и, поглядев на него с жуткой усмешкой, прижимает его к груди.
— Не держи меня, Рант, он сейчас застрелится! Из-за меня! Я знаю… Я пойду к нему! Андреа, мой Андреа! — И толстуха устремилась на другую сторону, когда вдруг одно из окон третьего этажа с шумом отворилось, и Фитч высунулся из него, белый как бумага.
Он услышал вопль, что, наверно, и побудило его открыть окно; но пока он его открывал, он все позабыл и, бездумно свесившись в окно, глядел на луну, лившую свой холодный свет на его белесое лицо.
— Бледное светило! — молвил Фитч. — Увижу ли я когда-нибудь вновь твой свет? Увидит ли меня еще одна ночь на етой земле, или она меня узрит недвижимого и холодного — бездыханным трупом? — Он поднял пистолет и медленно навел его на дымовую трубу дома напротив. Вообразите себе, с какими чувствами толстая дама смотрела на своего возлюбленного, стоящего в лунном свете и выкидывающего артикулы своим смертоносным оружием.
