В тот день, когда Фитч принес Каролине стихи, Брэндон уж слишком прямо приступил к ней со своими недостойными домогательствами. Собрав все силы, она вырвалась от него и бросилась к двери; но, не добежав, упала, бедняжка, и забилась в истерике. Тут ей на помощь прибежала Бекки, а Брэндон со стыдом от нее отступился. Он вышел вон из дому; она смотрела ему вслед, потом прокралась в его комнату и положила на стол свое первое в жизни письмо, написанное ему. Оно написано было карандашом, дрожащим почерком школьницы, и содержало следующие простые слова:
"Джордж, вы чуть не разбили мне сердце. Оставьте меня, если вам это угодно и если вы не смеете поступить так, как должно честному человеку. Если вы еще когда-нибудь заговорите со мною, как сегодня утром, даю святую клятву, я приму яд.
К."
Бедная девочка и впрямь не без толку читала романы; без них она едва ли бы додумалась до такого средства против преследований упорного искателя; и было что-то в ее натуре, внушавшее Брэндону уверенность, что она сдержит обещание. Как разволновали его эти слова! В нем клокотало смешанное чувство взбешенного разочарования и восхищения, и сейчас он любил девушку в тысячу раз сильней, чем раньше.
Едва мистер Брэндон дочитал строки сего документа и взбурлили в нем разноречивые страсти, пробужденные ими, как дверь в его комнату с силой распахнули, и кто-то вошел. Брэндон вздрогнул и обернулся в тайном страхе, что Каролина уже исполнила свою угрозу и что явился вестник сообщить ему о ее смерти. Непрошеным гостем был Андрее Фитч. Шляпа надвинута на лоб… глаза горят; и если бы мужские бороды могли вставать дыбом где-нибудь, кроме как в стихах или романах, то борода его, несомненно, образовала бы вокруг его лица щетинистый медно-рыжий нимб. Но поскольку такая возможность была исключена, у Фитча только был удивительно свирепый вид, когда он, заложив руки за спину, прошествовал к столу. Дойдя до этого барьера между собою и мистером Брэндоном, он остановился и безмолвно уставился ему в лицо.
— Разрешите спросить, мистер Фитч, чему я обязан честью видеть вас у себя? — воскликнул Брэндон после минуты недоуменного ожидания.
— Честью!.. Ха-ха-ха! — вскричал мистер Фитч в самом сардоническом и вызывающем тоне. — Честью!
— Честь или не честь — как вам угодно, милейший, но уж никак не удовольствие, могу вас заверить! — сказал Брэндон с раздражением. — Скажем тогда просто: каким чертом вас сюда принесло?
Фитч плюхнул альбом на стол прямо Брэндону под нос и сказал:
— Вот что принесло меня сюда, сэр — етот альбом; или прошу прощения, этот альбом — ха-ха-ха!
— Ага, понимаю! — сказал мистер Джордж и, не удержавшись, улыбнулся. Я с вами сыграл жестокую шутку, Фитч, украв у вас стихи; но в любви все средства хороши.
— Фитч, сэр? Для вас я не Фитч! Быть со мной на короткую ногу я позволяю только людям чести, да — а не жуликам, сэр; и не мерзавцам, лишенным сердца! Повторяю, сэр, мерзавцам! Гадам, сэр; п-подлецам, сэр!
— Подлецам, сэр?! — рявкнул, вскочив, мистер Брэндон. — Подлецам! Вы, грязный шарлатан из лондонских подонков! Вон отсюда, сэр, или я вас вышвырну в окно!
— Вот как, сэр? Попробуйте, сэр: только не выйдет, руки коротки! Я, сэр, художник, и ничуть я вас не хуже. Мошенник, негодяй, предатель! А ну, подойди!
Мистер Брэндон, несомненно, подошел бы, когда бы его не остановило одно обстоятельство; и заключалось оно в том, что Фитч выхватил из-за пазухи блеснувший в воздухе длинный и острый средневековый кинжал, составлявший часть его артистических принадлежностей и коим он не позабыл вооружиться для этой встречи.
— Подойди, предатель! — вопил Фитч, размахивая грозным своим оружием. Тронь меня пальцем, и я вонжу клинок в твое черное сердце! Ха-ха-ха! Дрожишь?
Брэндон, аристократ Брэндон, и впрямь немного побледнел.
— Спокойно, сэр, — сказал он, — чего вы хотите? Уж не думаете ли вы запугать меня вашими нелепыми мелодраматическими выпадами? В конце концов, это было только шуткой, сэр, и я сожалею, что она вас обидела. Что еще могу я сказать?.. Что я должен сделать?
— Вы должны принеси, извинения; и не только мне: вы должны, в моем присутствии, сказать мисс Каролине, что вы украли у меня те стихи и воспользовались ими, не спросясь.
— Послушайте, мистер Фитч: я сочиню и отдам вам, коли вам угодно, хоть десять стихотворений ничуть не хуже вашего, но то, о чем вы просите, невозможно.
— Тоща я устремлюсь прямо к мисс Каролине, сэр, и она узнает о вашем подлом мошенстве. Я ей покажу, что вы за хрукт, сэр.
— Можете, если хотите, показать ей, что я за "хрукт", как вы выражаетесь, но честно вас предупреждаю, что дама скорее поверит мне, чем вам; и если вы станете клясться ей всеми клятвами, что стихи ваши, я тогда просто скажу, что…
— Да, сэр, что вы скажете?
— Скажу, что вы лжете, сэр! — крикнул Брэндон, топнув об пол каблуком. — Повторяю: я напишу другие стихи. Но это все, что я могу сделать для вас, а теперь ступайте и не суйтесь в чужие дела!
— На черта мне ваши стихи, сэр! Вы лжец и мошенник. И, кажется, трус вдобавок? Трус! Да, я так полагаю, что вы трус; а ежели нет, то вы, не угодно ли, встретитесь со мною завтра утром, как мужчина с мужчиной, и дадите мне удовлетворение за эту подлую обиду!
— Сэр, — сказал Брэндон крайне пренебрежительно и высокомерно. — Если вы хотите произвести надо мной такую же расправу, как над нашим благородным языком, я не буду вам чинить препятствий. Хотя человек моего состояния и не обязан принимать вызов такого, как вы, безродного прощелыги, я тем не менее исполню вашу волю. Но берегитесь: щадить вас, клянусь, я не стану, а я попадаю в червонного туза с двадцати шагов.
— Посмотрим, чья возьмет, — спокойно сказал Фитч. — Если я и не попадаю с двадцати шагов в туза, я все же могу попасть в человека с двенадцати — и завтра постараюсь это сделать. — С такими словами, метнув в мистера Брэндона самый презрительный взгляд, молодой художник вышел за дверь.
Каковы были мысли мистера Брэндона, когда противник оставил его? Странно сказать, но довольно приятные. Слишком презирая Фитча, он никак не думал, что ничтожный этот человечек всерьез намерен с ним драться, и рассуждал сам с собою так: "Наш Фитч, я знаю, пойдет сейчас к Каролине и расскажет, что как было, напугает ее сообщением о дуэли, а потом будет сцена между ней и мною. Я ей скажу всю правду об этих стихах, черт бы их побрал… Угроза кровопролития, смерти… я в опасности… И тут-то…"
Он снова предался обольстительным мечтам; он знал, хитрец, какую власть дадут ему такие обстоятельства над бедной слабой девочкой: она пойдет на все, лишь бы любимый не рисковал своею жизнью. И уже он тешился подленькими расчетами, какую цену он истребует за то, чтоб уклониться от встречи с Фитчем, когда, к его досаде, сей джентльмен опять вошел в его комнату.
— Мистер Брэндон, — сказал он, — вы меня оскорбили самым грубым и жестоким образом.
— И что же, сэр, вы пришли извиниться? — спросил с усмешкой Брэндон.
— Нет, я не извиняться пришел, господин ристократ: этого вы не дождетесь. Я пришел сказать вам, сэр, что я вас считаю трусом. И ежели вы мне не поклянетесь честью ни полсловом не упомянуть об етой ссоре мисс Ганн, что может помешать нашей встрече, то я отсюда не уйду, пока мы не подеремся! Не уйду, и все!
— Вы меня оскорбляете, сэр! Извольте уйти из моей комнаты, или я, честное слово, не приму ваш вызов.
— Потише, сэр! Потише, или я вас, простите, заставлю!
— А как, сэр, позвольте спросить?
— Как? Во-первых, вот у меня палка, и я вас попросту отколочу. А во-вторых, вот пара пистолетов, и мы можем стреляться хоть сейчас!
— Хорошо, сэр. Даю вам свое слово, — сказал Брэндон в дьявольской злобе; и добавил: — Стреляться мы будем не сейчас, а завтра; и будьте спокойны, я не промахнусь.
— Адье, сэр, — сказал рыцарственный Фитч. — Bon giorno [40], сэр, как мы говаривали в Риме.
На этом он снова вышел от мистера Брэндона, которого не очень обрадовала проявленная художником необычайная храбрость.
"С чего это парень так обозлился?" — думал Брэндон.
С чего? Во-первых, он отбил у Фитча возлюбленную; а во-вторых, он посмеялся над его произношением, над его претензиями на благородство, и маленький Фитч пришел в такую ярость, что теперь его душу насытит только кровь: он решил во имя "сваво йискусства" и прекрасной дамы унизить гордого противника.
Брэндон остался наконец один и мог хорошенько поразмыслить. Но в пять часов — что за притча! — снова стук в дверь.
— Войдите! — рявкнул хозяин комнаты.
В дверях показался изжелта-бледный, с воспаленными глазами щуплый человечек, почти карлик. Пошатываясь на высоченных каблуках лакированных полусапожек и опираясь на громадную с золотым набалдашником трость, он вошел в комнату развязно, в шляпе набекрень. Шляпа была белая, с широкими полями, а из-под нее, налезая на скулы ее владельца, падали патлы прямых и сальных волос. Борода у человечка еще как будто не росла, и было ему на вид лет двадцать, а весил он — вместе с палкой и прочим — от силы три пуда. Если вам любопытно знать, как этот щеголь был одет, я с удовольствием сообщу, что на шее он носил широкий вышитый голубого атласа платок, на котором красовался похожий на крыжовину карбункул. Далее был на нем пестрый шалевый жилет; широкие синие панталоны, аккуратно перетянутые внизу ремешками, чтобы выставить на вид маленькие ножки; коричневый камзол с медными пуговицами и закругленными полами, туго обтягивавший осиную талию; и поверх всего белый, вернее, белесый кафтан с собольим воротником и обшлагами, а из обшлагов выглядывали на каждой руке по пять маленьких пальчиков, облитых лимонной лайкой перчатки. Одну из этих ручек он держал, не отнимая, на щуплой своей груди; и сиплым тоненьким голоском он пропиликал:
