Сначала его угнетала тишина в доме. Он чувствовал ее все острее и острее, пока она не превратилась в нечто осязаемое, в тюрьму, окружившую его высокими прочными стенами.
Первое время скрип пера помогал ослабить напряжение. Он писал, потом зачеркивал слова, лишь бы слышать этот успокаивающий звук. Но вскоре он лишился и этого утешения — ему казалось, что любой громкий звук привлекает к нему внимание. Да, верно. За ним наблюдали.
Эвертон сидел очень тихо, ручка застыла в сантиметре от исписанного листа бумаги. Это ощущение было ему знакомо. За ним наблюдают. Кто? Из какого угла комнаты?
Он растянул дрожащие губы в улыбке. „Я просто смешон“, — сказал он себе; в следующую минуту он обреченно подумал, что человек не способен спорить со своими нервами. По опыту он знал, что лучшее лекарство — хоть и временное — это сон. Однако он продолжал сидеть, решив получше разобраться в себе, дождаться, когда неясные видения обретут некую форму.
Воображение подсказывало ему, что за ним наблюдают, и, хотя он считал это плодом своего воображения, ему все равно было страшно. Учащенный стук сердца о ребра оповестил о подступившем страхе. Но он сидел неподвижно, пытаясь угадать, в какую часть комнаты фантазия поместила этих воображаемых „наблюдателей“, — дело в том, что он чувствовал на себе взгляд не одной пары глаз.
Поначалу эксперимент провалился. Застывшая поза, контроль над собой сдерживали его мозговую активность. Вскоре он это понял и ослабил напряжение, стремясь предоставить мозгу полную свободу, которой добиваются гипнотизеры или люди, экспериментирующие с телепатией.
Почти в то же мгновение он подумал о двери. Она притягивала его мысленный взгляд так же, как намагниченный север притягивает стрелку компаса. В своем воображении он увидел дверь. Она была приоткрыта, и в проеме толпились лица. Что за лица, он понять не мог. Просто лица, дальше его воображение не распространялось. Но он чувствовал робость этих шпионов; чувствовал, что они боятся его не меньше, чем он их; что они исчезнут, стоит ему только повернуться и посмотреть на них.
Дверь находилась у него за спиной. Он резко повернул голову и искоса взглянул на нее.
Даже если все это ему только привиделось, воображение не совсем его обмануло. Дверь оказалась приоткрытой, хотя он мог поклясться, что, войдя в комнату, закрыл ее за собой. В проеме никого не было. Только темнота, плотная темнота заполняла пространство между полом и притолокой. И хотя он ничего не увидел, ему показалось, будто что-то исчезает у него на глазах, возникло смутное ощущение чьей-то бесшумной беготни, напоминающей плеск форели в прозрачной неглубокой реке.
Эвертон встал, потянулся и потер уставшие глаза. „Нужно идти спать“, — сказал он себе. Эти нервные приступы и так доставляют ему массу беспокойства; а уж поощрять их было настоящим безумием.
Но когда он поднимался по лестнице, его не оставляло ощущение, что он по-прежнему не один. Тихие, робкие, готовые при повороте его головы слиться с темными стенами, они шли следом за ним, взявшись за руки, беззвучно перешептываясь и наблюдая за ним с испуганным любопытством… детей.
Эвертона навестил викарий. Его звали Парслоу, и он являл собой типичного бедного деревенского пастора — высокий, суровый, потрепанный жизнью человек лет сорока пяти, измученный вечной проблемой, как прокормить семью на мизерное жалование.
Эвертон принял его учтиво, но холодно, как бы подчеркивая, что не имеет ничего общего со своим посетителем — Парслоу заметно расстроился из-за того, что новоприбывшие не ходят в церковь и не проявляют интереса к прихожанам. Он равнодушно пытался найти общую тему для разговора, но тщетно. Перед самым уходом викарий заговорил о Монике.
— Насколько мне известно, с вами живет маленькая девочка?
— Да. Моя подопечная.
— Ага! Вероятно, она чувствует себя здесь одиноко. У меня есть дочь ее возраста. Сейчас она в школе, но на пасхальные каникулы приедет домой. Уверен, она будет рада, если ваша маленькая… э-э-э… подопечная придет к нам поиграть с ней.
Эвертон воспринял предложение без особого восторга, поэтому его благодарность прозвучала натянуто и сухо. Посторонняя маленькая девочка, хоть она и дочь викария, может занести в дом инфекцию современных детей и заразить Монику дерзостью и жаргоном, которые он так презирал. Он решил свести общение с викарием до минимума.
Тем временем он со все возрастающим интересом изучал девочку. В ней произошла разительная перемена, как будто она только что вернулась после обучения в школе. Она удивляла и озадачивала его, употребляя выражения, которые не могла услышать дома. С ее губ срывался не тот жаргон, которым пользуется развязная современная молодежь, а вежливый семейный сленг его юности. К примеру, однажды утром она заметила, что садовник Мид — мастак в подрезании веток.
Мастак! Это слово перенесло Эвертона в далекое прошлое; если быть точным, в детство, проведенное в респектабельном доме на Белгрейв-сквер, где он впервые услышал его именно в таком значении. Его десятилетняя сестра Гертруда питала страсть к жаргонным словечкам и однажды заявила, что будет мастаком во французском. Раньше знатока называли „мастаком“ или „докой“. Но кто такой „мастак“ в наши дни? Он уже много лет не слышал этого выражения.
— Где ты научилась так говорить? — спросил он таким странным тоном, что Моника с беспокойством посмотрела на него.
— Я неправильно выражаюсь? — напряглась она. Она вела себя, как ребенок, который перешел в новую школу и боится, что еще не успел выучить модные словечки.
— Это сленговое выражение, — холодно пояснил пурист. — Раньше так называли специалиста своего дела. Где ты его услышала?
Она не ответила и улыбнулась загадочной, по-детски кокетливой улыбкой. Она всегда отмалчивалась, но ее молчание больше не было угрюмым. Она быстро менялась и тем самым приводила в замешательство своего опекуна. Перекрестный допрос не удался, и он решил посоветоваться с мисс Гриббин.
— Этот ребенок читает неизвестно что, — заявил он.
— В настоящее время она не расстается с Диккенсом и Стивенсоном, — ответила мисс Гриббин.
— Тогда где она набирается жаргонных словечек?
— Не знаю, — разозлилась секретарша, — и уж совсем непонятно, где она научилась играть в „кошкину люльку“{5}.
— Что? С веревочкой? Она в нее играет?
— На днях я видела, как она сложила весьма сложную и замысловатую фигуру. И не пожелала объяснить, где она этому научилась. Я взяла на себя труд расспросить слуг — никто ей ничего не показывал.
Эвертон нахмурился.
— Насколько мне известно, в библиотеке нет книг, в которых описываются игры с веревочкой. Как вы думаете, может быть, она тайком подружилась с кем-то из деревенских детей?
Мисс Гриббин покачала головой.
— Для этого она слишком разборчива. Кроме того, она редко ходит в деревню одна.
На этом их разговор закончился. С любознательностью естествоиспытателя Эвертон внимательно наблюдал за девочкой, стараясь не вызвать в ней подозрений. Она быстро развивалась. Он с самого начала знал, что она должна развиваться, но процесс ее развития поражал, озадачивал его и опровергал заранее сложившуюся теорию. Неухоженное дерево не только росло, но и подавало признаки культивирования. Словно на Монику оказывали влияние внешние силы, не имеющие никакого отношения ни к нему, ни к другим обитателям дома.
Зима не хотела сдаваться, и мрачные дождливые дни вынуждали мисс Гриббин, Монику и Эвертона сидеть дома. Он не выпускал девочку из-под своего пристального наблюдения, и однажды темным тоскливым днем, проходя мимо так называемой классной комнаты, он остановился и прислушался. И внезапно осознал, что его поведение напоминает банальное подслушивание. Между психологом и джентльменом завязалась короткая борьба, в которой джентльмен временно одержал верх. Громко топая ногами, Эвертон подошел к двери и распахнул ее.
Его охватило смутное беспокойство, и это чувство было ему хорошо знакомо. В последние дни время от времени, как правило, после наступления темноты, он заходил в пустую комнату с ощущением, что пока он не переступил порог, в комнате кто-то находился. Причем его появление спугнуло не одного-двух, а целую толпу. Он скорее чувствовал, чем слышал, как они бросаются врассыпную, быстро и бесшумно, будто тени, разлетаются по самым невероятным укрытиям, откуда, затаив дыхание, наблюдают за ним и ждут, когда он уйдет. Сейчас он оказался в такой же напряженной атмосфере и огляделся вокруг, словно ожидая увидеть кучку детей на полу в центре комнаты или обнаружить их укрытия. Если бы в комнате стояла мебель, он бы невольно принялся искать глазами туфельки, выгладывающие из-под столов или кушеток, края одежды, торчащие из шкафа.
