Отец сам надел в рукава шинель, заломил папаху, попрощался с хозяевами. Мать сняла его с лавки, он привычно, размашисто понес себя на руках к выходу. Бабы, мужики, переговариваясь, смеясь, собираясь на беседу, сторонились просто, давали отцу дорогу.
На пороге батя оглянулся на мать, которая неловко — тревожно торопилась за ним и боялась наступить на волочившийся хвост шинели. То необычное, шутливое выражение, с которым смеялся батя над собой, как пришел к Аладьиным, это новое, радующее Шурку выражение опять мелькнуло у него на лице.
— Поди и ты повеселись, — предложил он.
— Уж ты скажешь! Как можно, что ты?1 — отмахнулась мамка, но почему‑то вспыхнула, покраснела.
В январе по ночам еще палил, стрелял мороз, раздирая где‑то в селе бревна изб и сараев, а бабуша Матрена, ворочаясь на печи от бессонницы, прислушиваясь, тихонько говорила очнувшемуся в заполночь Шурке:
— Чу, зима‑то как ломается, чисто пополам ее рвет… Ну, теперича жди весны беспременно… Идет, молодушка наша, неузнанная, приятственная… идет!
И, осторожно позевывая и вздыхая, чтобы не разбудить ненароком Ванятку, прикорнувшего рядом, не потревожить отца и мать, спавших на кроватн, чуть слышно шептала, крестясь:
— Слава тебе, милостивец, балуешь меня, грешную, старую… Кажись, Сашутка, опять повидаю весну… доживу, порадуюсь.
Чем крепче, сильнее была стужа на дворе, тем оживленнее становилась бабуша. Раным — рано по утрам слезала она ощупью с печи, места себе не находила в избе, во все вмешивалась, поздно ложилась вечером, все твердила про народное поверье, которое никогда не обманывает.
— На Аксинью — полузимницу снежинки, кажись, не упало… Ай вру? Нет, упоминаю, скла — адный был денек, кра — асный… — возбужденно бормотала она. — Ну и сказано издавна: какова Аксинья, такова и весна, цветочек лазоревый… Отрадно‑то как!
И незрячие глаза ее светились слезой. Мать из кухни охотно вторила бабуше:
— Верно, маменька, верно, про Аксинью и я слыхала… Загодя по всему видать, тепло нонче придет дружное. Пора стан ставить, холсты ткать… Время‑то как бежит, не угонишься за ним… Немного я в зиму льна напряла, жалко.
— Так чего же ты не скажешь, молчишь?! — обрадовалась бабуша. — А я‑то без дела маюсь! Давно бы сказала, дело‑то и пошло спорей, скоко уж напряла бы я, и не переткешь. Да за мной, как я с глазами была, ни одна баба на посидушках угнаться не могла… Ох, плохая ты хозяйка, как я погляжу, плохая!
И отняла у мамки прялку. Пришлось той занимать другую у сестрицы Аннушки.
Теперь бабуша Матрена целыми днями и вечерами сидела у окна за прялкой. И мать каждую свободную минуту бралась за свой кужель. Они пряли, сидя на лавках друг против дружки у разных окошек, чтобы работать было посветлей. Ну, мамка — это понятно. А бабуша‑то зачем зябла у замороженного окошка? Ведь она слепая, ей все равно где сидеть, — в углу еще лучше, теплее, не дует. Но когда Шурка, собираясь как‑то учить пораньше уроки, попросил бабушу отодвинуться немножко от окна, дать и ему местечка у подоконника, она отказалась:
— Ничего я там, в углу, не напряду. Мне у окошка сподручнее.
Она оправила тяжелый, литого серебра кужель льна, перевязала его на прялке крепче, ровней и, поплевывая беспрестанно на костлявые пальцы и на ухваченную ими прядь, тянула из кужеля, словно разматывала клубок, выбирала бесконечную льнинку — паутинку. В это же время ее другая рука, откинутая наотмашь, в темных узлах вен, крутила веретено. Жужжа, веретено опускалось до самого пола и там, у бабушиных валенок, вертелось на половице волчком, как в Колькиной избе, у ловких Сморчковых девок. Потом бабуша неуловимыми движениями собирала для удобства скрученную нитку на ладонь — так нитка была длинна, — подхватывала с пола веретено и сматывала на него готовую пряжу.
Мамка не умела тянуть до полу льняную нитку, ее веретено со свинцовым кольцом для тяжести, чтобы дольше и сильнее крутилось, никогда не опускалось ниже лавки, на которой она сидела, веретено кружилось и распевало в воздухе, у ее колен. Зато мамка чаще бабуши сматывала свежую нить, и веретено живо становилось пузатым, свинцовый груз больше не требовался, мамка снимала кольцо. Скоро и кужель на прялке кончался, приходилось ей идти в чулан за новым.
— Неужто весь испряла? — удивлялась с досадой бабуша. — У меня эвон еще скоко!.. Когда успела?
— Махонький кужелек попался, у тебя большой, — оправдывалась мать.
Бабуша обязательно ощупывала мамкино веретено с готовой пряжей.
— Толсто прядешь, не холст будет, мешковина, — недовольно ворчала она. — Пряди тоньше, ведь лен, не куделя, чего ты?
— Не умею, — отвечала, смеясь, мать.
— Как так не умеешь?! — начинала кричать бабуша. — Да ведь я тебя еще в девчонках учила… Ох, плохая из тебя вышла хозяйка, грю, как есть никудышная… не в меня.
Отец молча, сумрачно следил за матерью, как она по вечерам скупыми горстями сыплет задумчиво аржаную муку в закваску, а утром, перед тем как замесить хлебы, валит в тесто вчерашнюю чищеную картошку, синюю, растертую в вязкий ком деревянной толкушкой. Мать ловит настороженный взгляд бати, спохватывается, ругает весело сама себя:
— Беспамятная!.. От картошки тесто пышнее. Давно собиралась попробовать, скусно, говорят, и припёк большой, да все забываю… А весна будет хорошая, — значит, и лето живо прибежит, не успеешь оглянуться, — толковала она, как бы утешая в чем‑то отца. — День заметно прибавился… свету больше.
И верно, еще только роняют, сеют по Сугробам березы свои серьги — каждая серьга рассыпается на червонные, крохотные галочки, и они летят по ветру, далеко на гумно, еще бешено пляшут целыми днями без устали вьюги — подерухи по задворкам и полям, и градусник в школе упрямо не хочет показывать тепла, а в обледенелом, на юг, оконце Шуркиной избы однажды в воскресенье, в морозный заполдень, протаяла, точно проклюнулась крохотная синяя дырочка, и в нее заглянул с улицы тонкий радужный лучик солнца. Бабуша сидела на лавке, как всегда, у подоконника, за прялкой, лучик задел на мгновение ее незрячее, одеревенелое, в морщинах лицо. Она вздрогнула, словно укололась, морщины ожили, задрожали, темная большая бородавка на щеке стала как бы еще крупней, видней, бабуша обронила веретено, так вся и засветилась, потянулась к морозному окошку.
— Никак солнышко? Оно и есть… вижу, чую, тепленькое, светленькое! — бормотала она, радостно крестясь. — Ах ты, ненаглядное мое, незакатное… дождалась!
В низкой избе сразу посветлело и повеселело.
Не раз потом замораживало сильнее прежнего рамы и в избу возвращались надоевшие сумерки. Но в ясные, холодные дни все чаще и больше пропадали, таяли морозные папоротники и елки на стеклах и надольше и горячей заглядывало в дом солнце. С окон закапало на лавки, на пол, и мать стала класть на подоконники тряпки.
И скорыми днями заполыхали оттаявшие начисто окошки такими радугами, такие светлые, теплые зайчата заскакали по темному потолку, по стенам и полу, и так проворно повылезли из‑под рваных обоев прусаки греться, что даже недоверчивый, осторожный во всем Шуркин родитель заметил:
— Смотри‑ка, оттепель начинается. Раненько, кажись бы… Он хлопотал с глиной, песком, дровами, собираясь горшечничать.
Давно, по раннему снегу, Шурка с матерью навозили, как приказал отец, санками с Волги красной глины, чистого песку и дресвы. Порядочные вышли грудки на дворе, в углу, мать накрыла это добро от кур соломой. Но требовалась еще глина горшечная, настоящая, серо — зеленая, с синими прожилками, как редкостное мыло, та самая, что добывали истые горшели — мастера в Глинниках, в глубоких ямах, и которую Шурка с мамкой сами уже никак не могли «нажить». Летом по старым, пересохшим ямам ребята, как известно, накапывали корзинку — другую такой глины для веселых школьных занятий, которых терпеть не могла чистюля сторожиха Аграфена. Но полсотни «каравашков», нужных отцу позарез, чтобы начато делать горшки, такую прорву глины можно было лишь купить в Карасове, как и березовые дрова, особой меры и колки, специально заготовляемые для обжига корчаг и ведерников в печи. Расстаться с телкой Умницей мать никак не решалась: жалела. У ней и у Шурки не выходил из головы жеребенок — стригунок, выменянный при счастливом случае на телку. Отец и бабуша Матрена одобряли такой хозяйственный расчет. Поэтому решено было продать лен — второе материно богатство, имевшееся в дому.
На праздники, перед святками, выпросили у Никиты Аладьина мерина съездить за станцию в Лацкое, где, по слухам, лен с руками рвали барышники и в цене не стояли, — только давай и давай. Первый сорт волокна будто бы шел по хорошим базарным дням в полста целковых. Устин Быков на дому за самый длинный лен не давал никогда половины таких денег. До торгового села Лацкое считалось верст пятнадцать с гаком, все ближе уездного города, и, главное, там рвали лен с руками, не стояли в цене, точно в доброе время до войны. Мать загорелась: «Поеду!» Шурка выпросился помогать, благо дело было в воскресенье.
