Он побаивался теперь одного: как бы отец без него, пока он в школе, не начал делать горшки. Нет, этого Шурка допустить не может.
— Тятя, ты вечером зачнешь делать горшки, да? — приставал он к отцу, — Днем тебе на кухне мешают, эге? А вечерком я прибегу из школы и тебе помогу, верно?
— Сперва надо глину приготовить как следует, — отвечал отец, щурясь от дыма цигарки и еще от чего‑то, видать, приятного, — такое у него было веселое и решительное лицо. — Измять глину с песком, с дресвой… ногами. Подсобишь матери.
— Да я один изомну! Сейчас! Хочешь? — предлагал, загораясь, Шурка. — Ну покажи, как?.. И я все сделаю, в минуточку!
— Придет время — покажу, — отвечал отец, раздувая усы, довольный нетерпением Щурки.
И пришел такой славный вечерок, какого еще не было. Пол на кухне вымели веником особенно старательно, посыпали густо стеклянно — белым волжским песком, разломали, разбросали по чистому песку карасовские, оттаявшие в избе «каравашки», нанесли сколько надо корзиной красной глины, свалили ее туда же в кучу, перемешали лопатой.
Отец, сидя на полу, посыпал, как бы посолил скупо, глину дресвой, истолченной в порошок, облил из ковша водой. Поколдовал еще немного песком и дресвой, добавив несколько осторожных горстей, и решительно — ласково распорядился:
— Давай, Палаша… начинай!
— Господи благослови… Доброе начало дело венчает! — крестясь, проговорила мамка торжественно — убежденно, с той постоянной своей надеждой на хорошее в жизни, с неизменной верой, которая никогда ее не покидала и всегда радовала и воодушевляла Шурку.
Подоткнув юбку, она влезла на кучу и принялась топтать глину босыми ногами.
— Ай, холодна — а!.. Хороша — а!.. Так и обжигает. Да мягкая‑то какая, батюшки мои… тесто! Хоть пироги пеки, — говорила радостно она, пожимаясь, смеясь, и белые икры ее, пружинясь тугими кулаками, опускались и поднимались стремительно, только вода и песок брызгали из‑под подошв и чавкала, расползаясь по полу, глина, да еще тряслась от топота кухонная переборка и мигала лампа на стене.
— Пятками налегай, пятками, — учил отец, старательно возвращая разъехавшуюся глину на место, в кучу. — На левую ногу упирайся, а правой дави, жми пяткой вовсю. Вот так… ловко! — скоро одобрил он. — Да не торопись, Палаша, устанешь.
— Еще чего скажешь! — отмахнулась мамка, передвигаясь по кругу на левой ноге и еще сильней и чаще зарывая правую грязную пятку в глину.
— Можно и мне? — сунулся Шурка, скидывая валенки, засучивая штаны и почесываясь от жгучего нетерпения.
— Валяй! — разрешил отец. — Матери только не мешай… ходи за ней, не отставай.
— Не отстану!
— И я! И я! — стал проситься Ванятка.
— И ты… — Отец взял Ванятку на руки, погладил по голове — одуванчику. — Мы, брат, с тобой будем сидеть и глядеть… Эх, кабы я сам‑то… кажинный комочек измял, не пропустил! — сказал он, вздохнув.
— Ну вот еще! — закричал Щурка, изо всей мочи работая обеими пятками, чувствуя, как холодные мурашки бегут у него по голяшкам — и от ледяной глины и от слов отца. — Так бы мы тебе и позволили! И без тебя не пропустим, изомнем все комки, вот увидишь!
А мать, разрумянясь, похорошев, смахивая светлые капельки с волос и щек, добавила весело:
— Мы — глину мять, а ты, отец, — горшки делать… Вот оно как у нас получается складно! Слава тебе, хорошо, лучше и не надо, как замечательно!
Подошла бабуша Матрена, нагнулась, поискала на полу глину, потрогала.
— Чистый пух, — сказала она, кивая трясучей головой, и принялась, как всегда, вполголоса приговаривать, бормотать: — Золотая твоя головушка, дорогая, серебряные рученьки… умник ты наш разумник… Чи с ногами, чи без ноженек, хозяин‑то завсегда останется хозяином, добытчиком. Ну, дай тебе господь счастья в руки полные пригоршни. Чтоб черпать и не вычерпать, не пролить капельки, чтоб досыта его было, счастья, до отвалу… А ну, как позабыл, как горшки‑то ляпать? — неожиданно спросила она строго. — Тогда что?
— Небось, — усмехнулся отец, — вспомню… Работа, она не забывается. Руки сами вспомнят.
Да, он надеется, батя, на свои руки, они не обманут его. Руки непременно вспомнят, как надо делать горшки; ведь когда Шурка пишет в школе диктант, его торопливые, побелевшие от старания пальцы, сжав ручку, скрипя пером на весь класс, отлично знают, где ставить мягкий знак, куда сунуть запятую, когда надо остановиться и грохнуть точку. Только не мешай пальцам, не путай их, дай свободу, и они сами все сделают, без ошибок.
Работая горячими пятками, чмокая ими в прохладном месиве, Шурка неотрывно — восторженно таращится на отца, глядит, как серые от глины большие ладони звучно, складно шлепают по выхваченному из‑под ног матери зеленоватому сырому комку, делают из него яблоко, а худые, сильные пальцы неуловимо разрезают, как ножом, это яблоко на дольки, чтобы узнать, перемешались ли хорошо песок, толченая дресва и красная волжская глина с карасовскими купленными «каравашками», пальцы нетерпеливо пробуют, мягка ли получается гончарная глина, готова ли. Они, конечно, все помнят, все умеют, эти ловкие батины хваталки, намастерят горшков — диковинок, сколько нужно. Даже Коля Нема, попов работник, тогда, в рождество, когда был у них в избе, догадался про тятькины руки. А вот батюшка отец Петр, умница, ни о чем не догадался, славя Христа, очень стеснялся, был сам не свой. И бате, и матери, и Шурке — всем было почему‑то неловко, прямо стыдно чего‑то.
Заметив тогда, в окошко, что поп, отслужив у соседей, идет к ним, мать торопливо зажгла лампадку перед образами, кинулась отворять дверь в крыльцо. Отец Петр запел — захристославил еще в сенях, развязывая знакомую Шурке клетчатую теплую шаль и грузно шаркая по мороженым половицам большими, подшитыми двойным войлоком чесанками. Громко распевая и отдуваясь, он, сопровождаемый Колей Немой, перешагнул порог в избу, увидел батю на полу перед иконами, кашлянул в сивую бороду и кое‑как добормотал праздничное славленье. Он строго замахал на мать обеими пухлыми руками, когда она хотела, по обычаю, поблагодарить, дать денег.
В старенькой, потертой ризе, надетой рыжим кулем на суконную, туго подпоясанную по круглому животу кушаком рясу, в черной, одинаковой и летом и зимой, неудобной шапке с узким горлом и широким днищем, похожей на высокую цветочную плошку, поставленную ненароком вместо подоконника попу на голову, он не сел, как прежде, на недолго на лавку, под образа, отдыхая, не поговорил ласково с мамкой о том о сем. Отец Петр тяжело топтался возле бати, переводя дух, шевеля густо — седыми бровями, дергая себя за белую длинную бороду. Смущенные, не глядя друг на друга, они поговорили немного о морозах и снеге, о том, что зима, видать, нынче будет долгая, холодная, ну, значит, лета жди жаркого, уж это так, не иначе, может, и хлеба немножко уродятся, коли дожди побалуют, хорошо бы…
Батюшка помолчал, оглянулся на Шурку, пошутил:
— Ну, как поживает серебряная чаша с драгоценными камнями?
Никто его не понял, не улыбнулся, даже Шурка не сразу догадался, о чем его спрашивают, и поп заторопился, подставил Коле Неме золоченые плечи, и пока тот укутывал его матушкиной шалью, чтобы не простыл грехом поп, идя зимней улицей от дома к дому, пока работник быстро и неслышно завязывал ему на спине платок, отец Петр поднял грустные глаза на батю, на его праздничный, с залежалыми складками, попахивающий нафталином пиджак, надетый на гимнастерку, и как‑то слабо, стыдливо проговорил:
— Бог терпел и нам велел, Николай Александрович… Да — а, так‑то вот, стало быть… велел бог терпеть.
— Это верно, — поспешно отозвался батя, уставясь в пол.
А Коля Нема, нагнувшись, замычал за поповой спиной, стягивая узлом клетчатую шерстяную шаль. Выпрямился, огромный, в распахнутой овечьей дубленой шубе, потряс лохматой гривой. Его доброе, красное от натуги и здоровья лицо, заросшее русой шерстью, построжело. Шурке показалось, работник как‑то странно — пристально, недоброжелательно посмотрел на жидкие белые колечки, выбившиеся у попа из‑под черной шапки — плошки.
Батюшка благословил отца, помахал широким рукавом над его головой, перекрестил воздух перед мамкой, не позволив ей поцеловать ему руку. Вздохнул, пожаловался, что заболел отец дьякон, а дьячок в гости к сыну укатил, в губернию, приходится одному справлять в церкви службу, устает он, года‑то сказываются, и, переваливаясь с боку на бок, колыхаясь животом, пошел с трудом из избы, а за ним и Коля Нема. Но, проводив батюшку к сестрице Аннушке, работник тотчас вернулся обратно. Гугукая, наклонился к Шуркиному отцу и вдруг подхватил его, затопал, как медведь по избе, с отцом на руках, точно с малым ребенком. Тряслась материна «горка», звякала в ней чайная посуда, колотилось и отчего‑то замирало сердце у Шурки.
— М — мы — ы!.. Гу — у–у!.. Гу — гу — у… Ммы — ы–ы! — разговаривал по — своему Коля Нема, и было понятно, что он жалеет батю и радуется, что тот остался все‑таки жив.
