Выехали рано. Закутанный в ватное одеяло, Шурка примостился в передке розвальней, на мягкой кучке льна. Кучка эта невелика, старательно укрыта дерюгой. Еще темно, крупные, низкие звезды висят под дугой мерина, как бубенцы. Скрипят знакомо полозья саней, убаюкивают, хочется немножко подремать, но не дает, громко фыркая, старый ленивый мерин, и мать в теплой шали и занятом у сестрицы Аннушки «братцевом» овчинном тулупе, с высоким заиндевелым воротником, то и дело берется за кнут.
— Беда, как опоздаем… понаедут, и до базара не доберешься… За гроши уступишь лен перекупщику, — тревожится она. И уж не вспоминает приятно о том, что барышники в Лацком из рук рвут волокно.
Накануне вечером на железном, похожем на богатырскую палицу безмене взвешены тугие светлые повесьма льна. Что ни повесьмо — русая девичья коса до полу, разве что лента не вплетена, банта не хватает.
— Хорош ленок, ничего не скажешь! — хвалит отец.
— Да уж когда теребила, не наклонялась, почесть, — откликается мать.
А бабуша Матрена, вмешиваясь, поучает:
— Копейки не уступай! Первым сортом потянет, пятьдесят целковых.
Как ни старались отец и мать, сидя на полу, раз пять кряду перевешивать лен, колдуя с безменом, повесьма не вытянули двух с половиной пудов. Но теперь, дорогой, мать упорно, вслух, мешая Шурке дремать, множит почему‑то два с половиной пуда на пятьдесят рублей, ну, на худой конец, на сорок пять. Получаются большие деньги. Хватит бате на первое время и глины купить и дров, а гончарный круг обещал ему подарить, спасибо, дружок Митрий Сидоров, молодчага.
На базар они действительно опоздали. Серенький рассвет застал их у околицы Лацкого. Главная улица села и видневшаяся на горе базарная площадь с церковью, каменными рядами лавок и складов, с двумя трактирами — все это порядочное пространство было запружено подводами со льном. Должно, не одна Шуркина мамка позарилась на хорошие цены, многие прикатили продать лен на праздник по пятьдесят целковых за пуд. Бабы и мужики ругались, чуть не дрались, протискиваясь санями поближе к площади, где неторопливо расхаживали между возами барышники в богатых шубах и тулупах, в валенках и чесанках с калошами, громко похлопывая от холода кожаными рукавицами. Шурке с воза было видно, как барышники, сняв рукавицы, запускали по локоть руки в волокно и что‑то писали мелом на армяках и шубах баб и мужиков. Те кланялись, не то благодаря, не то выпрашивая чего. Перекупщики отмахивались и шли дальше дружной толпой.
— По сорок рублевиков с утра был ленок, — говорил сосед по очереди, старичок, с трубкой — носогрейкой в снежной бороде. — Теперича, поды, скинули… А как же? Стакнулись, подлецы, эвон в обнимку ходют, в один анбар кладут лен, сообча… Эхма, войны на них нетути, на сволочуг проклятущих! Заживо деревню съели… Не дадут трех красненьких, не дадут!
И верно, шустрые молодухи — солдатки, разузнав невесть как, доносили с воза на воз:
— Двадцать восемь…
— Двадцать пять…
Мать вздрагивала, крестилась:
— Царица небесная, заступница… прижали, окаянные. Почто же мы сюда приехали? Задарма берут! А по возам передавалась новая весть:
— Двадцать три с полтиной… Пошли в трактир чай пить!
Только в полдень очутился у ихнего воза чернявый, быстроглазый лацковскнй торгаш в распахнутой на морозе суконной шубе и с одной рукавицей за пазухой пиджака. Он молча, торопливо сунул острую, ребром, синюю от холода ладонь в кучку льна и, не глядя на мать, сипло сказал куда‑то в сторону:
— Двадцать!
Мать так и затряслась.
— Что ж ты делаешь? Побойся бога!.. Ты хоть на лен‑то взгляни как следует. Ведь аршин в длину, чистое серебро…
— Двадцать! — прохрипел простуженно перекупщик и, не слушая матери, размашисто начертил на ее тулупе мелом крупную двойку и ноль.
— Да прибавь хоть рублик! — заплакала, закричала мать, кланяясь в черную, крутую суконную спину.
Но барышник уже щупал лен на возу старичка, и вскоре на армяке у того забелела одинаковая с материным тулупом двойка с кружочком.
— На весы! Живо!.. А не согласны — везите домой… с богом! — пролаял быстроглазый, утирая рукавицей потное, усталое лицо. Он поискал вторую рукавицу, выругался и, обернувшись, повторил: — Живо! Кончаем покупать, полный амбар, валить некуда… Ну?
У Шурки давно отнялся язык, руки — ноги отнялись. Он сидел на возу ни жив ни мертв и только сердцем помогал матери. Но толку от такой подмоги было мало. Пришлось везти лен на весы, поторапливаться, — как бы на самом деле не перестали принимать волокно.
Дорогой старичок — сосед по торговле — вынул изо рта трубку — коротышку, добыл из кармана армяка кусок не то мела, не то извести и подмигнул Шуркиной расстроенной матери:
— С волками жить — по — волчьи кусаться… Ну — кась, прибавлю пятерочку!
И, стерев кружок, живо приписал на армяке к двойке складную пятерку.
— У них ноне от барышей голова гудит, кружится. Не заметят, живоглоты, — пояснил он. — Прошлое воскресенье наши сюда ездили, сообразили, объегорили этак же на трояк с пуда, надоумили и меня… Продешевил! Надо — тка бы красненькую накинуть… продешевил!
Ловкий старикашка хотел черкнуть пятерку и на материном тулупе.
Но та побоялась, не позволила:
— Греха не оберешься, пускай давятся моим льном! Потом, придя в себя, Шурка всю дорогу сердился на мать.
И отец дома сердился, что продешевили лен, а бабуша Матрена прямо выговор мамке сделала: не умеешь торговать — не суйся. Мать даже заплакала, и Шурка, жалея, принялся рассказывать отцу, как стакнулись между собой перекупщики в Лацком, ходят по базару в обнимку, сбавляют цену, от барышей у них головы кружатся, трещат, рукавицы теряют и знай твердят: не везешь на весы лен — заворачивай обратно.
— Ну, заживо деревню на кусочки рвут, как волки, нету на них войны, на окаянных сволочуг — живоглотов, перестрелять бы их из ружей…
Про сообразительного старика он промолчал, побоялся — батя рассердится еще сильнее. Но мать, поуспокоясь, сама все рассказала, даже со смехом. Отец только плюнул.
— Не было в кармане, и это не деньги… Обманом не проживешь.
Вся эта горечь теперь позади, забылась, будто ее и не было, поездки в Лацкое. Глина и дрова куплены в Карасове и привезены вместе с подаренным Митрием Сидоровым гончарным кругом. «Каравашки» тяжеленные, не сразу поднимешь двумя руками, зеленоватые, с мерзлой корочкой, словно настоящие хлебы. И березовые поленья хороши. Они двух сортов: длиннущие, ровные, очищенные кругляши толщиной в самоварную трубу, и расколотые крупные плахи, в курчавой бересте, сухие, любо — дорого поглядеть, полюбоваться, здорово будут гореть в печи, дадут жару сколько надо, чтобы обжечь на славу горшки, А вот гончарный круг… Шурка ждал чего‑то железного, большого, похожего на машину, на станок, а тут привезли и поставили в кухне, у окна, обыкновенную скамью, низкую, на шатающихся коротких поросячьих ножках, и такую старую — престарую, в щелях, забитых грязью, с натертым до блеска, как бы покрытым лаком сиденьем. На одном конце скамьи прилажен, должно — на гвозде, широкий толстый деревянный круг, весь обляпанный серой засохшей глиной. Вот тебе и вся диковина! Как тут можно сделать добрые корчажищи под пиво, красавцы горшки — ведерники, полуведерникн, четвертные, кулачники, кашники — уму непостижимо. Да еще чтобы они потом звенели колоколами на разные голоса, разговаривали с хозяйками на базаре, зазывали: «К нам, к нам… покупайте по дешевке — каждой печке по обновке… Горшок сам варит, только что не говорит!» Нет, то были, наверное, другие горшки, сделанные на железном, настоящем гончарном станке.
Но по тому, как отец сосредоточенно — оживленный, не в гимнастерке, а в старой питерской, брусничного цвета, с заплатами косоворотке, с засученными рукавами, ползая без устали на кухне, с удовольствием, прямо‑таки с наслаждением, придвигал эту развалюху скамейку поближе к свету, старательно укреплял ножки, пробовал деревянный круг, смазывал щедро постным маслом железную шпильку, чтобы круг ходил легче и ровней, Шурка начинал догадываться, что и подарок Сидорова, кажется, ничего себе, такой, какой требуется. Конечно, лучше, если бы этот круг и скамья все‑таки были из железа, с разными там винтиками, гайками, зубчатыми шестеренками, словом, ма — ши — на, про которую так интересно рассказывал когда‑то в кузне дяденька Прохор, ну хотя бы такая, как мамкин дубовый ткацкий стан. Но, должно быть, и на обыкновенной старой скамейке с деревянным кругом можно делать настоящие горшки, которые обязательно купят хозяйки. А чего же еще надо Шурке? Б окошко часами заглядывает с улицы солнышко, бабуша Матрена неустанно твердит про красную скорую весну. Любота!
Он побаивался теперь одного: как бы отец без него, пока он в школе, не начал делать горшки. Нет, этого Шурка допустить не может.
