Он думал о том, как все для него обернулось, и это казалось ему удивительным и странным, как бывает с людьми, когда они вспоминают свое прошлое. И думал он так старательно, что чуть не споткнулся о старого точильщика, который пристроил свой станок и инструменты возле самой дороги. У точильщика и тележка была рядом, но лошадь он выпряг и пустил пощипать травку, и очень это была тощая и старая белая лошадь, все ребра наружу. И он был очень занят, оттачивал косу.
— Ох, простите, — сказал Джонни Пай, — я и не знал, что кто-то здесь стал лагерем. Но вы, может быть, завтра зайдете ко мне домой, у моей жены несколько ножей затупились.
И прикусил язык, потому что старик поглядел на него очень пристально.
— Да это ты, Джонни Пай, — сказал старик. — Ну, как поживаешь, Джонни Пай? Долго же ты не приходил. Я несколько раз думал, что придется за тобой сходить. Но вот ты наконец и явился.
Джонни Пай был теперь взрослый, но тут он задрожал.
— Но это не вы! — воскликнул он. — Я хочу сказать — вы не он. Я всю жизнь знал, какой он с виду! Он крупный мужчина в клетчатой рубахе и в руке ореховая дубинка со свинцовым наконечником.
— О нет, — сказал точильщик безмятежно. — Ты, может быть, такого меня выдумал, но я не такой. — И Джонни Пай услышал, как коса — вжик, вжик вжикает по точилу. Старик смочил ее водой и вгляделся в лезвие. Потом покачал головой, как будто еще не вполне довольный, а потом спросил: — Ну как, Джонни, ты готов?
— Готов? — спросил Джонни хрипло. — Конечно, нет.
— Это они все так говорят, — сказал старик, кивая головой, и коса опять заходила по точилу — вжик, вжик.
Джонни вытер лоб и стал рассуждать.
— Понимаете, если бы вы нашли меня раньше, — сказал он. — Или позже. Я не хочу поступать неразумно, но у меня жена и ребенок.
— У всех есть жены, а у многих и дети, — сказал точильщик сердито и нажал на педаль так, что коса завжикала по точилу. И взметнулись вверх искры, очень яркие и чистые, потому что уже начало темнеть.
— Да прекратите вы этот чертов шум, дайте человеку подумать, разозлился Джонни. — Говорю вам, я не могу идти. И не пойду. Еще не время. Сейчас…
Старик остановил станок и указал косой на Джонни Пая.
— Дай мне хоть одну разумную причину, — сказал он. — Есть люди, о которых можно пожалеть. Но разве ты из их числа? Об умном человеке можно пожалеть, но разве ты умный человек?
— Нет, — сказал Джонни и вспомнил лекаря-травника. — Мне было где ума набраться, но я не захотел.
— Раз, — сказал старик и загнул один палец. — Ну, некоторые люди могут пожалеть о богатом. Но ты, как я понимаю, не богат.
— Нет, — подтвердил Джонни и вспомнил купца. — И не захотел разбогатеть.
— Два, — сказал старик. — Ум, богатство — это побоку. Но есть еще солдатская храбрость, геройство. Будь они у тебя, тогда еще было бы о чем рассуждать.
Джонни Пай вспомнил, как выглядело поле боя на Западе, когда все индейцы были мертвы и сражение кончилось.
— Нет, — сказал он. — Я воевал, но я не герой.
— Ну так есть еще религия, — произнес старик вроде как терпеливо. — И наука и… но что толку? Мы знаем, как ты разделался с ними. Я мог бы, пожалуй, почувствовать сожаление, если бы речь шла о президенте Соединенных Штатов. Но…
— Ох, вы же знаете, что я не президент, — простонал Джонни. — Можно бы, кажется, с этим покончить.
— Неважно ты строишь свои доводы, — сказал старик, покачивая головой. Удивляешь ты меня, Джонни. Все детство и юность удирал, лишь бы не стать дураком. А чуть вырос во взрослого мужчину, с чего начал? Женился, поселился в родном городе и растишь детей, понятия не имея, что из них выйдет. Тогда-то мог бы сообразить, что я тебя догоню, — просто сам мне в руки дался.
— Может, я и дурак, — сказал измученный Джонни Пай, — но если так считать, мы все, наверно, дураки. Но Сюзи — моя жена, и мой сын — мой сын. А что до работы — кому-то надо быть и почтмейстером, а то люди не получали бы почты.
— А если б не получали, это было бы очень важно? — спросил старик, оттачивая кончик косы.
— Да нет, едва ли, если судить по тому, что пишут в открытках, — сказал Джонни Пай. — Но пока сортировать почту — мое дело, и я буду сортировать ее как можно лучше.
Старик так полоснул свою косу, что искры дождем полились на траву. Вот-вот, — сказал он. — У меня тоже есть работа, и я ее делаю точно так же. Но сейчас я поступлю по-другому. Ты, безусловно, приближаешься ко мне, но небольшая проверка — и выходит, что ты еще немножко не дозрел. Поэтому я дам тебе краткую отсрочку. Если уж на то пошло, — добавил он, — ответь мне на один вопрос — как можно быть человеком и притом не быть дураком, — и я отпущу тебя без всяких сроков. Это будет первый случай в истории, но раз в жизни можно и рискнуть. А теперь можешь идти, Джонни Пай.
И он стал точить косу, так что искры полетели, как хвост кометы, а Джонни Пай пошел прочь. И никогда еще приречная прохлада не казалась ему такой сладкой.
И все же, хоть он испытал облегчение, он не совсем забыл, и порой Сюзи приходилось напоминать детям, чтобы не мешали отцу, потому что он думает. Но время шло, и довольно скоро Джонни Пай спохватился, что ему сорок лет. В молодости он никогда не думал, что доживет до сорока, и это его вроде как удивило. Но что поделать, от фактов не уйти, хоть он и не мог бы сказать, что чувствует себя по-новому, разве только изредка, когда нагибается. И был он надежный гражданин, любимый и уважаемый, с растущим семейством и с прочным положением в обществе, и когда он думал об этом, это тоже удивляло его. Но вскоре стало привычно, словно так было всегда.
Лишь после того как его старший сын утонул на рыбалке — вот когда Джонни Пай снова встретил точильщика. Но в это время он был озлоблен и сам не свой от горя и если бы мог добраться до старика, уж верно лишил бы его жизни. Но почему-то, когда он попробовал с ним схватиться, ему показалось, что он хватает только воздух и туман. Он видел, как летят искры от косы, но даже коснуться точила не мог.
— Трус ты несчастный! — сказал Джонни Пай. — Выходи драться как мужчина! — Но старик только кивнул головой, а точило все вертелось и вертелось. — Почему ты не забрал меня? — сказал Джонни Пай, как будто до него никто не говорил этих слов. — Какой в этом смысл? Почему не можешь забрать меня сейчас?
И попробовал вырвать косу из рук у старика, но не мог коснуться точила. И тогда он упал на траву и затих.
— Время проходит, — сказал старик и тряхнул головой. — Время проходит.
— Никогда оно не вылечит горя, каким я горюю о сыне, — сказал Джонни Пай.
— Правильно, — сказал старик и кивнул головой. — Но время проходит. Ты что же, ради своего горя готов оставить жену вдовой, а остальных детей без отца?
— Нет, — сказал Джонни. — Честное слово, нет. Это было бы грешно.
— Тогда иди домой, Джонни Пай, — сказал старик, и Джонни пошел, но на лице его появились морщины, которых раньше не было.
А время проходило, как течет река, и дети Джонни Пая поженились и повыходили замуж, и были у них теперь свои дома и дети. А у Сюзи волосы побелели и спина согнулась, и когда Джонни и его дети провожали ее в могилу, люди говорили, что она скончалась, когда пробил ее час, но поверить в это Джонни было трудно. Просто люди не говорили так ясно, как раньше, и солнце не грело так жарко, и он, случалось, еще до обеда засыпал в своем кресле.
И однажды, уже после смерти Сюзи, через Мартинсвилл проезжал тогдашний президент, и Джонни Пай пожал ему руку, и в газете появилась заметка, что он пожал руку двум президентам, одному через полвека после другого. Джонни, Пай вырезал эту заметку и носил ее в бумажнике. Этот президент ему тоже понравился, но, как он и говорил знакомым, куда ему было до того, который правил пятьдесят лет назад. Впрочем, чего же было и ждать, нынче президенты пошли такие, что их и президентами не назовешь. И все же та газетная вырезка очень его радовала.
На нижнюю дорогу он почти перестал ходить — не то, конечно, чтобы прогулка была слишком длинная, а просто редко туда тянуло. Но однажды он улизнул от внучки, которая за ним ухаживала, и пошел. И крутая же оказалась дорога — он и не помнил, до чего она крутая.
— Ну, здравствуй, Джонни Пай, — сказал точильщик, — как поживаешь?
— Говорите, пожалуйста, погромче, — попросил Джонни Пай. — Слух у меня превосходный, но люди стали говорить не так четко, как раньше. Вы не здешний?
— Ах, вот, значит, как обстоит дело, — сказал точильщик.
— Да, вот так и обстоит, — сказал Джонни Пай. Он надел очки, вгляделся в старика и почувствовал, что его следует бояться, но почему — хоть убей, не мог вспомнить. — Я знаю, кто вы такой, — сказал он чуть раздраженно, — на лица у меня память замечательная. И ваше имя так и вертится на языке…
