Нет, Мелани и в голову не приходило, что все эти люди стекаются к ней, словно потерпевшие поражение солдаты к изорванному любимому знамени. И потому она немало удивилась и смутилась, когда доктор Мид после одного приятно проведенного в ее доме вечера, за который он отблагодарил хозяйку, прочитав монолог Макбета, поцеловал ей руку и голосом, каким он некогда говорил о Нашем Доблестном Деле, произнес:
— Дорогая мисс Мелли, для меня всегда большая честь и удовольствие бывать в вашем доме, ибо вы — и подобные вам дамы — это наша душа, все, что у нас осталось. У нас, мужчин, отняли лучшие годы нашей жизни, а у юных женщин — беззаботный смех. Наше здоровье подорвано, традиции выкорчеваны, и весь наш уклад перевернут. Процветанию нашему пришел конец, мы отброшены на пятьдесят лет назад, а на плечи наших мальчиков, которым сейчас бы еще учиться в школе, и наших стариков, которым сейчас бы дремать на солнышке, взвалено непосильное бремя. Но мы возродимся, потому что среди нас есть люди такой души, как вы. И пока среди нас есть такие люди, все остальное янки могут забрать!
До того, как Скарлетт разнесло и большая черная шаль тети Питти не могла уже скрыть ее деликатного положения, они с Фрэнком частенько протискивались сквозь заднюю изгородь и присоединялись к тем, кто летними вечерами собирался на крыльце у Мелани. Скарлетт всегда садилась подальше от света, прячась в спасительную тень, где она, не привлекая к себе любопытных взоров, могла сколько душе угодно смотреть на лицо Эшли.
Только Эшли и притягивал ее сюда, так как все эти разговоры нагоняли на нее скуку и тоску. Они неизменно развивались по одной и той же схеме: сначала — о тяжелых временах; потом — о политическом положении в стране, а потом уж, конечно, о войне. Дамы сокрушались по поводу высоких цен и спрашивали у мужчин, неужели добрые времена никогда не вернутся. А всеведущие джентльмены неизменно отвечали: разумеется, вернутся. Всему свой черед. Тяжелые времена — не навеки. Дамы знали, что джентльмены лгут, а джентльмены знали, что дамы знают, что они лгут. И тем не менее они весело лгали, а дамы делали вид, будто верят им. Все ведь знали, что тяжелые времена продлятся еще долго.
Как только тема тяжелых времен бывала исчерпана, дамы заводили разговор об этих наглецах неграх, и об этих возмутительных «саквояжниках», и о том, до чего же это унизительно — видеть на каждом углу солдат-янки. Как считают джентльмены, янки когда-нибудь закончат Реконструкцию Джорджии? Джентльмены заверяли дам, что Реконструкции очень скоро придет конец — ну, вот как только демократам снова дадут право голоса. У дам хватало ума не уточнять, когда это будет. И как только разговор о политике заканчивался, джентльмены заводили беседу о войне.
Стоило двум бывшим конфедератам где-либо встретиться — и речь шла только об одном, а если собиралось человек десять или больше, то можно было не сомневаться, что весь ход войны будет прослежен заново. При этом в беседе только и слышалось: «Вот если бы!..»
«Вот если бы Англия признала нас…» — «Вот если бы Джеф Дэвис реквизировал весь хлопок и успел перебросить его в Англию, пока не установилась блокада…» — «Вот если бы Лонгстрит выполнил приказ под Геттисбергом…» — «Вот если бы Джеф Стюарт не отправился в рейд, когда он был так нужен Маршу Бобу…» — «Вот если бы мы не потеряли Несокрушимого Джексона…» — «Вот если бы не пал Виксберг…» — «Вот если б мы сумели продержаться еще год…» И всегда, во всех случаях: — «Вот если б вместо Джонстона не назначили Худа…» Или: «Вот если б они в Далтоне поставили во главе Худа, а не Джонстона…»
Если бы! Если бы! В мягких певучих голосах появлялось былое возбуждение; они говорили и говорили в мирной полутьме — пехотинцы, кавалеристы, канониры, — воскрешая дни, когда жизнь подняла их на самый гребень волны, вспоминая теперь, на закате одинокой зимы, лихорадочный жар своего лета.
«Они ни о чем больше не говорят, — думала Скарлетт. — Ни о чем, кроме войны. Все эта война. И они не будут ни о чем говорить, кроме войны. Нет, до самой смерти не будут».
Она посмотрела вокруг себя и увидела мальчиков, примостившихся на коленях у отцов, глазенки у них сверкали, они учащенно дышали, слушая рассказы о ночных вылазках и отчаянных кавалерийских рейдах, о том, как водружали флаг на вражеских брустверах. Им слышался бой барабанов, и пение волынок, и клич повстанцев, они видели босых солдат с израненными ногами, шагавших под дождем, волоча изодранные в клочья знамена.
«И эти дети тоже ни о чем другом не будут говорить. Они будут считать величайшей доблестью — сразиться с янки, а потом вернуться домой слепыми или калеками, а то и не вернуться совсем. Как все люди любят вспоминать войну, болтать о ней. А я не люблю. Не люблю даже думать о ней. Я бы с большой радостью все забыла, если б могла… ах, если б только могла!»
Она слушала — и по телу ее бежали мурашки — рассказы Мелани про Тару, и в этих рассказах она, Скарлетт, выглядела настоящей героиней: как она вышла к солдатам и спасла саблю Чарльза, как тушила пожар. Воспоминания эти не вызывали у Скарлетт ни удовольствия, ни гордости. Она вообще не желала об этом думать.
«Ну почему они не могут забыть?! Почему не могут смотреть вперед, а не назад? Дураки мы, что вообще ввязались в эту войну. И чем скорее мы забудем о ней, тем нам же лучше будет».
Но никто не хотел забывать, никто, за исключением, казалось, ее самой, и потому Скарлетт была только рада, когда смогла, наконец, вполне искренне сказать Мелани, что ей неловко стало появляться на людях — даже когда царит полумрак. Это объяснение было вполне понятно Мелани, которая отличалась крайней чувствительностью во всем, что касалось деторождения. Мелани очень хотелось завести еще одного ребенка, но и доктор Мид, и доктор Фонтейн сказали, что второй ребенок будет стоить ей жизни. Поэтому нехотя смирившись со своей участью, она и проводила большую часть времени со Скарлетт, радуясь хотя бы чужой беременности. Скарлетт же, которая не слишком жаждала нового ребенка, да еще в такое неподходящее время, отношение Мелани казалось верхом сентиментальной глупости. Радовало ее лишь то, что вердикт врачей не допускал близости между Эшли и его женой.
Теперь Скарлетт часто виделась с Эшли, но никогда — наедине. Каждый вечер по пути с лесопилки домой он заходил рассказать о проделанной за день работе, но при этом всегда присутствовали Фрэнк и Питти или — что еще хуже — Мелани с Индией. Скарлетт могла лишь задать ему один-два деловых вопроса, высказать несколько пожеланий, а потом обычно говорила:
— Очень мило, что вы зашли. Спокойной ночи.
Вот если бы она не ждала ребенка! У нее была бы богом данная возможность каждое утро ездить с ним на лесопилку через уединенные леса, вдали от любопытных глаз, и им казалось бы, что они снова в своих родных краях, где так неспешно текли до войны их дни.
Нет, она и пытаться не стала бы вытянуть из него хоть слово любви! Она бы о любви и не вспоминала. Ведь она дала себе клятву! Но быть может, очутись они снова вдвоем, он сбросил бы эту маску холодной любезности, которую носил с момента переезда в Атланту. Быть может, он снова стал бы прежним — тем Эшли, которого она знала до встречи в Двенадцати Дубах, до того, как они произнесли слово «люблю». Если уж они не могут любить друг друга, то по крайней мере могли бы остаться друзьями, и она могла бы отогревать свое застывшее одинокое сердце у огонька его дружбы.
«Хоть бы поскорее родить и покончить с этим, — в нетерпении думала она, — я могла бы ездить с ним каждый день, и мы бы говорили, говорили…»
Эта беспомощность, невозможность выбраться из заточения бесили Скарлетт не только потому, что она хотела быть с Эшли. Лесопилки требовали ее присутствия. Они перестали приносить доход с тех пор, как она отошла от дел, предоставив все Хью и Эшли.
Хью, хоть и очень старался, ничего в делах не понимал. Он был плохой торговец и совсем уж никудышный управляющий. Кто угодно мог убедить его сбавить цену. Достаточно было какому-нибудь ловкачу-подрядчику сказать, что лес — невысокого качества и не стоит таких денег, Хью, будучи джентльменом, тотчас извинялся и снижал цену. Когда Скарлетт услышала о том, сколько он получил за доски для настила тысячи футов пола, она разрыдалась от злости. Ведь доски-то были самого высокого качества, а он отдал их почти задаром! Да и со своими рабочими он тоже не справлялся. Негры требовали поденной оплаты, а получив деньги, частенько напивались и на другое утро не выходили на работу. В таких случаях Хью приходилось искать других рабочих, а лесопилка простаивала. Из-за этого Хью по нескольку дней не приезжал в город продавать лес.
Видя, как прибыль утекает из рук Хью, Скарлетт так и кипела — от собственного бессилия и от его глупости. Как только у нее родится ребенок и она снова сможет взяться за работу, она выгонит Хью и наймет кого-нибудь другого. Кто угодно будет лучше него. И негров она тоже нанимать больше не станет. Как можно наладить дело, когда эти вольные негры прыгают с места на место?!
