- Скучаете по Петербургу-с? - сказал кирасир Ольге Михайловне, начиная фигуру и прищелкивая шпорами.
- Очень, - отвечала она.
- Натуральное чувство, весьма натуральное! - продолжал кирасир, закручивая ус. -
Я хоть один раз был в Петербурге, да, признаюсь, зато навеселился! У меня там много приятелей гвардейцев, и образцовых, так они меня всё таскали по балам и по театрам. Вы охотницы до театров?
- Большая-с.
- Какой там отличнейший актер Воротников; представляет, чудо!
Кирасир, не умолкая, любезничал и по окончании кадриля вышел в сени. В сенях стоял Семен Никифорыч и покуривал из своего коротенького чубучка. Семен Никифорыч обратился к офицеру, обтер рукой янтарик и протянул к нему чубучок.
- Не хотите ли ку…ку…рнуть?
- Спасибо вам. Смерть хочется, - отвечал кирасир. Он наскоро затянулся и побежал опять танцевать.
Бал блестел во всей красе. В десять часов по аллеям довольно большого сада расставили десять плашек и зажгли щит, на котором были изображены две буквы: Ф. Н.
Танцующие и играющие бросились из комнаты посмотреть этот щит и, полюбовавшись им, возвратились назад к своим занятиям. На крыльце остались только Ольга Михайловна и учитель. Она задумчиво обрывала листки своего букета и вдруг, обернувшись к нему, сказала:
- Пройдемтесь по саду.
Он, несколько удивленный, не говоря ни слова, последовал за нею.
Они отошли довольно далеко от дома; плошки кой-где, и то едва-едва, освещали густые и мрачные аллеи.
- Не воротиться ли нам? - сказал он, боязливо смотря на нее.
- Зачем? - спросила она.
- Разве вы не заметили, с какою дурно скрытою ненавистью все эти люди смотрят на вас? Они ищут только удобного случая, какого-нибудь малейшего предлога, чтоб с ожесточением броситься на вас…
Она остановилась у одной из плошек, против которой стояла скамейка.
Красноватый свет освещал лицо ее. Она улыбнулась.
- Разве вы думаете, - сказала она, - что я дорожу их мнением, боюсь их злобы?..
Разве вы думаете, что у меня недостанет столько силы, чтобы презирать судом их? столько чувства человеческого достоинства, чтоб не оскорбляться их клеветами?
- Но вы живете между ними, - возразил он, - и они могут жестоко отплатить вам за ваше явное презрение… они будут отравлять вас рассчитанно, медленным ядом. Ведь они составляют общественное мнение, а женщине трудно бороться с ним.
- Не бойтесь за меня… Пусть это мнение подавит меня… Одним днем раньше, одним днем позже - все равно.
- Думал ли я когда-нибудь встретить вас, окруженную такими людьми, быть свидетелем ваших страданий?
- Мне редко удается видеть вас… - начала она тихим и трепетным голосом. - Кто знает, когда еще я увижу вас; а мне хотелось бы поговорить с вами… Мне очень тяжело - и нет образа человеческого вокруг меня, никого, кто бы хоть сколько-нибудь понял, как мне тяжело и горько.
Она схватила его за руку.
- Сядьте здесь, - продолжала она, - возле меня. Да, я очень несчастлива!
Букет выпал из рук ее. Она закрыла лицо руками; потом приподняла голову и, как будто собираясь с мыслями, сказала:
- К чему мне скрываться от вас? Я замужем за человеком, за которого мне приказали выйти и с которым у меня нет ничего общего, которого я никогда не могла видеть без отвращения… Я должна сносить ежедневные, ежеминутные оскорбления, насмешки, дерзкие взгляды его матери, его любимиц, его дворни… Я вам не говорю о тех невольных оскорблениях, которые эти люди наносят мне, сами того не подозревая… Но слушайте; все это ничего, я перенесла бы все это…
Она остановилась; руки ее дрожали. Она несколько раз хотела сказать что-то и не могла. Наконец после долгого усилия едва проговорила задыхавшимся голосом:
- Не презирайте меня… Бог свидетель, я недостойна презрения… но поймите меня и пожалейте обо мне… Я - мать, и не люблю, не могу любить дитя свое… оно напоминает мне его!.. Я молилась я плакала у колыбели этого несчастного ребенка… и просила бога смягчить мое сердце… я мать, и во мне нет искры материнского чувства… этого святого чувства, которое дало бы мне силу перенести все бедствия.
Она замолчала и как будто ожидала его слова; но он смотрел на нее с участием безмолвным, невыговариваемым, - глаза его были полны слез…
С заметным усилием она встала, взяла его руку, крепко пожала ее и скорыми шагами пошла по аллее к дому. Белое платье ее мелькнуло вдали между темными кустами.
Он оставался на том же месте, вперив глаза во мрак и ожидая, не мелькнет ли оно еще хоть один раз… но уже ничего не было видно. Плошка, поставленная против скамейки, с треском догорала, освещая букет, оставленный ею.
Он поднял его и скрылся в глубине сада.
- Где же учитель-то? - кричала Фекла Ниловна, бегая по столовой, раскрасневшись и запыхавшись… - Где же он? Зачем же я его пригласила? а? что?.. Сколько девиц не танцует… кавалеров мало… Не видал ли его кто? а?
- И ее здесь нет, - сказала на ухо Фекле Ниловне дочь бедных, но благородных родителей, многозначительно улыбаясь.
- Что? а? ее нет? Мм! Видно, не на шутку завелись у них шуры-муры… И стыда нет, - еще ни слова бы не сказала, если б там где-нибудь втихомолку… а то при гостях, на бале так изволит вести себя… Бедный муж!..
Праздник Феклы Ниловны имел важные следствия… Во-первых, на этом празднике франт-заседатель по уши влюбился в дочь бедных, но благородных родителей, узнав от глухой помещицы, что за нею дадут сорок тысяч приданого (Фекла Ниловна всегда прибавляла вдвое). Во-вторых, после этого праздника уже не один уезд, а целая губерния заговорила о связи Ольги Михайловны с учителем. Все кричали:
- Этакого у нас еще и примера не бывало… Добро бы завести связь благородную, а то с кем!.. Убила бобра!
- Да что-с? я сам был очевидным свидетелем-с, как они в саду целовались.
- Неужели?
- Точно-с; а она ему сказала: клянусь, говорит, тебе в вечной любви… Это я слышал своими ушами-с.
- А мне так рассказывали, что Антон, дворовый человек Петра Александрыча, - он еще при покойнике был камердинером, такой славный и верный слуга, - подкараулил их в леску… знаете, лесок-то, возле самой Долговки. Вот, знаете, и подкараулил… да вдруг и выскочил из-за куста. Она бежать, а Антон на молодчика-то с дубиной, да таки препорядочно отвалял его.
- Удивления достойно, как держит Андрей Петрович у себя в учителях такое, можно сказать, безнравственное существо…
- Добру научит детей его!
- А я наверно знаю, что учитель-то хотел ее увезти на бале у Феклы Ниловны, и тройка стояла у въезда в деревню; уж он, знаете, и в телегу ее посадил, - мой человек это видел и первый поднял шум; тут прибежали, их схватили, да и назад привели.
- Не так изволите говорить… Тройку-то имел он неосторожность поставить у самого дома и побежал за своей возлюбленной, у них заранее было все решено. А она вдруг заупрямилась. "Не хочу", - говорит, а он, не говоря ни слова, вынул пистолет из кармана, да и говорит: "Застрелюсь!" Она испугалась и вскрикнула. А на крик-то прибежали люди, и все узнали, в чем дело.
- Она нанесла бесчестие всему уезду.
- Нет-с - целой губернии.
- Скажите, батюшка, лучше - всему женскому полу…
Около года Ольга Михайловна была предметом постоянного и всеобщего внимания. Только что и говорили об ней, как будто целой губернии решительно нечем и некем было заняться, кроме ее.
Только Прокофий Евдокимыч отвлек на минуту от нее всеобщее внимание: сначала продажею всех своих деревень за необычайно дорогую цену и потом своею смертию…
- Господи боже мой!.. и кому он оставил свой несметный капитал?
- Кому! - и сказать стыдно!
- Вот в чьи руки переходят дворянские денежки!
- А сколько у него, батюшки мои, щенков-то было?
- Видимо-невидимо!
- Я чай, и умер-то, греховодник, без покаяния… Говорят, у него зарыты были мешки с золотом и с серебром под избой, где он жил…
- И все это пошло прахом. А копил целую жизнь!..
- А знаете ли, что на бедной Прасковье Павловне лица нет - так мучится.
От кого?.. От чего?.. Что такое?
- Разумеется, от кого, от своей невестушки. Ей ведь известно, что все мы знаем, как та отличается. Каково же ей это сносить? Ведь она ей не чужая. Сердце-то болит!
- Как же? ведь невестка… Жаль! потеряла себя, совсем потеряла, и в таких молодых летах! Худо без правил жить…
- Нечего и жалеть об ней, признаться…
- Отчего же?
- Она всегда важничала: так и показывала всем, что из столицы приехала.
- Я прошлый год ее встретил - кланяюсь, а она хоть бы для смеху головой кивнула.
- А я спросила у нее месяца три назад: "Почем у вас, милая Ольга Михайловна, материя на платье?" Она самым сухим образом отвечала: "Не знаю-с". Уж поверю ли я, чтоб она не знала почем? Просто: не хотела отвечать.
- А меня хоть бы когда-нибудь пригласила к себе…
- Правда, что не стоит и жалеть ее!
И все решили, чтоб Ольгу Михайловну и не принимать, и не приглашать, и не говорить с ней, и не подходить к ней…
