- Знаете, маменька, - говорил он, - я уж от Дмитрия Васильича ни за что в свете не ожидал такого подлого поступка.
- Что, мой голубчик? - возражала Прасковья Павловна, - моя правда и вышла… Я всегда говорила тебе, что Дмитрию Васильичу пальца в рот нельзя класть, что этакого тонкого обманщика и вообразить нельзя… Видишь ли, как твоя маменька знает людей?..
- Да. Как вы их так научились разбирать? Это удивительно!
- А сказать ли тебе приятную новость, мое сердце?
- Какую?
- Парамон Астафьич, заседатель наш, просит руки моей Анеточки; он написал ко мне премилое письмо по этому случаю.
- Так у нас будет скоро свадьба, маменька?
- Надеюсь, душа моя…
Через несколько времени Петр Александрыч, по настоянию Прасковьи Павловны, занял 20 000 рублей ассигнациями у Семена Никифорыча под залог 40 душ - и отдал эти деньги от имени своей матери в приданое дочери бедных, но благородных родителей.
- Не беспокойся, Петенька, - говорила Прасковья Павловна, - эти двадцать тысяч я тебе отдам… Уж ты, мое сердце, положись в этом случае на мою совесть…
- Хорошо, маменька-с; а когда же свадьба-то?
- В начале сентября, друг мой, непременно.
И вот сентябрь приближался… Только еще третью осень встречал Петр
Александрыч в деревне, а ему казалось, что он живет в ней с самого младенчества.
Иногда, в год раз или два, мерещились ему петербургские лица, Невский проспект,
Александрийский театр, офицеры, устрицы… и г-жа Бобынина и г-жа Горбачева - эти две жемчужины среднего петербургского сословия… Но он тотчас же отгонял от себя все эти воспоминания.
"Да и что такое Невский проспект? - мыслил он однажды, - совершенный вздор… И что эти красавицы? так только, блестят, и больше ничего… Спрашивается: чем здесь хуже? Здесь и Агафья Васильевна в козловых башмаках, и Маша, у которой щечки алее зари утренней, и Настя…" и проч. Вдруг на дворе послышался крик.
"Что это значит?" - подумал Петр Александрыч.
Он поднялся с своего дивана и взглянул в окно. У подъезда дома стояли три подводы, и на эти подводы укладывали сундуки с приданым дочери бедных, но благородных родителей. Мужики и лакеи, стоявшие у подвод, во все горло смеялись, глядя на какого-то мальчика, которого Антон торжественно вел через двор за ухо.
Мальчик тщетно пытался вырваться от Антона и кричал.
- Что это, Наумыч? - спросили в один голос Дормидошка, Фомка и Филька. - За что это ты, брат, его теребишь? Ведь это Петька покровский.
- Не ваше дело, - отвечал Антон с глубочайшею важностию, - будете знать все, скоро состареетесь…
"Что это за мальчишка? - подумал Петр Александрыч. - Странно!"
Через полчаса после этого Прасковья Павловна вбежала к своему сыну.
- Ну, Петенька, - вскрикнула она, - приготовься, мой друг!.. Не на радость я пришла к тебе… да что делать? Супруга твоя забывает все приличия, всякую благопристойность…
Она… она… ну, как бы ты думал… ну, вообрази, что может быть хуже… завела переписку с учителем!.. Я молчала, все молчала… да наконец уж, извини… не могу… не могу… Я не говорила тебе до сих пор, что она с ним прогуливается в роще, что уж однажды Антон подкараулил их и, кажется, учителю-то от него досталось… Уж об этом, батюшка, посторонние говорят, все, все… Я щадила только твое здоровье, потому молчала… и думала, признаюсь, что она очувствуется… Наконец надо же положить этому преграду…
Переписка!.. Бесподобно!
- Где ж вы видели ее переписку? - спросил Петр Александрыч, встав с дивана и пройдясь по комнате…
- Где?.. где?.. А вот где!
Прасковья Павловна подала сыну с особенною торжественностию какую-то записочку.
Он открыл ее, пробежал глазами и нахмурился.
- Да читай вслух, мой друг. У меня, знаешь, глаза слабые; я не разобрала и половины. Поняла только, что любовная записка.
"Мне открывается случай ехать в чужие край, и не позже, как через месяц. Об этом я получил третьего дня письмо из Москвы… Я еду; мне должно уехать отсюда… Но чувствую, что у меня недостало бы сил уехать, не простясь с вами. В моей горькой жизни есть несколько светлых дней. Этими днями я обязан вам. Желание вас видеть в последний раз пересилило мою боязнь писать к вам. Простите меня за это… Мысль, что я могу подать повод этой запиской к сплетням, которые составляют, кажется, весь интерес здешних жителей, эта мысль мучит меня… С моим посланным напишите мне одно слово в ответ, где и когда я могу вас видеть".
Прочитав это письмо, Петр Александрыч положил его в карман.
- Каково покажется? - закричала Прасковья Павловна. - Сплетни! ай да молодчик!..
Пожаловал нас в сплетницы… О каких-то минутах, видишь ли, напоминает ей и просит, чтоб она назначила ему рандеву… Прекрасно!
Петр Александрыч покачал головой.
- Нехорошо; однако он уезжает отсюда, маменька…
- И ты веришь ему, голубчик? Это все обман, хитрость! им только хочется иметь свидание. Нет, этого пропустить нельзя… и посланного-то надо отвадить отсюда…
- А как же эта записка попалась к вам?
- Спасибо Антону. Мальчишка-то посланный, видно, дуралей; он встретил Антона, да и спрашивает, как видеть вашу молодую барыню. А тот догадался, спрашивает - зачем тебе? - Так, говорит… Он погрозил ему; мальчишка-то туда, сюда, да и признался, что у него записка есть к ней от учителя… Антон взял его за ухо и привел ко мне… Впрочем, ты с Ольгой Михайловной сам как хочешь, так и делайся. Мой долг был только обнаружить ее шашни, показать ее неблагодарность к тебе, которому она всем обязана, - а там не мое дело. Тебе известно, что я все сношения с ней прекратила, а уж что касается до этого негодяя мальчишки, их любовного почтальона, я велю его порядочно проучить.
Мальчик, точно, был высечен Антоном по приказанию Прасковьи Павловны и выпровожен за деревню.
Антон, донеся ей о точном исполнении ее приказания, стоял в ее комнате, как будто ожидая чего-то.
- Хорошо, Антон, спасибо! - сказала Прасковья Павловна.
Антон все не двигался с места.
- Что? тебе нужно что-нибудь? Антон поклонился ей в пояс.
- Матушка Прасковья Павловна, - сказал он, - осмелюсь утруждать вас… Я, кажется, служил вам верой и правдой, и то есть, коли доподлинно сказать-то, считал вас всегда своей барыней… ей-богу… Не оставьте же меня, старика… сами изволите знать…
Жена, дети…
- Что ж тебе, на волю хочется, Антон? - спросила Прасковья Павловна.
- И, матушка, какая воля!.. Да что я, старик, пойду теперь на волю, да еще с этакой обузой, с женой, с детьми? Беда!.. Только добрых людей насмешить… Да и куда идти мне?.. А вот если б ваша милость была (Антон почесал затылок), если б вы пожаловали мне, примерно, сколько-нибудь рублишек. Недавно, матушка, околела у нас дойная, важнейшая была корова, просто всю семью кормила. Заставьте за себя вечно бога молить…
- Хорошо, Антон, изволь.
Прасковья Павловна вынула из своего ридикюля десять рублей.
- Вот возьми покуда, а после я тебе дам еще. Антон поклонился и вышел.
- После! - ворчал он себе под нос, идя по двору. - Вот тебе и раз! За все мое усердствие отблагодарила краснухой. Уж, видно, моя такая доля горемычная! Хоть бы холстинки кусочек прибавила. Все бы отраднее было. Эх, горькая участь!
И Антон, махнув рукой, отправился в домик, украшенный елкою.
В то самое время, как Антон явился с докладом к Прасковье Павловне, Петр
Александрыч вошел в комнату к жене своей. Эта комната, в которой он давно не был, поразила его, - так резко отделялась она от остальных комнат в его доме. Он с странным любопытством смотрел на все - и на рояль, на котором лежала груда нот, и на столы, на которых разбросаны были книги, и на письменный стол ее, на котором стоял портрет ее матери.
Ольга Михайловна сидела на диване, закутавшись в шаль и прислонив голову к спинке дивана. Она вздрогнула при скрипе отворившейся двери и с изумлением посмотрела на мужа.
Он поклонился ей, нахмурил брови и сделал несколько шагов. Он явно хотел говорить, потому что губы его зашевелились; но слова не сходили с языка… Он еще немного прошелся по комнате, остановился, посмотрел на нее и сказал:
- Вы очень похудели.
- Может быть, - отвечала она.
- Вы больны?
- Нет, я здорова…
Петр Александрии замолчал, открыл одну из книг, перевернул страницу и потом кашлянул.
- А мне нужно объясниться с вами.
- Что вам угодно?..
- Вот видите ли, я ничего вам не говорил до сих пор, а мне все известно… По целой губернии ходят об этом слухи. Я не хочу, чтоб вы имели какие-нибудь сношения с этим учителем… Этого и приличие не позволяет… и мое имя тут страждет… Уж, может, и губернатор и губернаторша об этом знают… сами посудите, хорошо ли это?.. Я ведь ваш муж… ведь на меня пальцами будут показывать… Ну, если губернатор станет надо мной смеяться, что вы тогда скажете?
Ольга Михайловна грустно посмотрела на мужа и ничего не отвечала.
- И переписку завести, - продолжал Петр Александрыч, - да ведь это что же такое наконец?
