Но у нее были и другие рассказы о жизни Большого дома, которые мы находили все же менее раздражающими. О череде балов с их блестящей публикой, о сверкающих свечами люстрах. (Мы вычищали бочку огарков на следующее утро.) А еще о помолвке мисс Эмили. (Ну и картинка же она была — нам позволили глянуть на нее одним глазком с лестницы. Чтобы сделать ей прическу, приезжал парикмахер из Парижа. Платье украсили тысячей жемчужин. На галерее разместились скрипачи в черных сюртуках. Все джентльмены — во фраках. Затем танцы — полька, тустеп, шотландка — о, мои милые, меня уносило прямо на небо. Мы толпились на верхней площадке, подслушивая; я знаю, я тогда была дрянной девчонкой. Я подхватила буфетчика и потащила его танцевать. «Пошли, Том», — и мы танцевали в коридоре. Но дворецкий увидел нас и надавал нам пощечин. Ужасный человек, этот мистер Би…)
Перед балами у девушек начинались длинные, тяжелые дни: подъем до восхода, вас знобит от желания спать, но нужно разжечь двадцать-тридцать каминов, потом подметать, скрести, вытирать пыль и полировать — пусть это уже делалось, нужно делать снова; перемыть пирамиды хрусталя и серебра; стремглав носиться вверх-вниз по лестницам: и еще эти несносные звонки, которые начинают звонить без конца как раз в тот момент, когда вам наконец удается чуть-чуть дать передохнуть ногам.
Заработок был пять фунтов в год, за четырнадцать часов работы в день и маленькую мансарду для провального сна. В остальном — служебные помещения в подвале с кастовой системой, более жесткой, чем в Индии.
И все равно под лестницей шла нормальная жизнь, это было «дно», но с теплом и одеждой, обильным столом, накрытым для всех, уютно бок о бок, с жареным мясом и кружкой портера каждому. Руководимые деспотичным или подобревшим от джина дворецким, и порой едким, а порой веселым разжиревшим поваром, молодая стайка девушек, конюхов и лакеев бурлила и варилась в одном бульоне. Случались ухаживания в коридорах, жгучая любовь в прачечной, пламенные поцелуи за шторами зеленого сукна — такие приключения и свидания заполняли редкие часы, когда ряды бронзовых колокольчиков молчали.
Как Мать вписывалась во все эти дела? — думал я. Что могли сделать с нею те королевы гостиных с аккуратными пальчиками, чопорные горничные, царственные повара, свирепые няни — все те, кто помыкал ею, озорной, с неразберихой в голове, полной сверкающих фантазий, глупенькой, полуразбуженной интересом ко всему вокруг? Она была чем-то абсолютно вне их мира и часто становилась причиной раздражения. Но она пользовалась популярностью внизу, в холлах, стала чем-то вроде и талисмана, и клоуна; к тому же она была красива, необыкновенно хороша в то время. Вероятно, она даже не догадывалась об этом, но ее фотографии ясно показывают правду; а она только удивлялась, что ее замечают.
Два рассказа особенно ясно отражали ее эмоциональность. Я помню их очень хорошо. Каждая история — не более чем инцидент, но когда она рассказывала их нам, они звучали восторженно, что не позволяло нам считать их избитыми. Мне пришлось выслушивать их множество раз, особенно в последние ее годы. Но при каждом повторении она вспыхивала и сияла, опускала взгляд вниз, на свои руки, с удивлением, снова и снова переживая те две необыкновенные встречи, которые на мгновение подняли ее над Анной Лайт, прислугой, на трон из мирта.
Первый случай имел место в конце века, когда Мать работала в доме в Кавистоне. «Это было старинное здание, ну, ты знаешь, очень обшарпанное, темное и довольно примитивное. Но они принимали много гостей — не только знатных, но из всех слоев общества, даже иногда чернокожих. Их хозяин объездил весь мир и был джентльменом с характером. Мы никогда не знали, на что напоремся в следующий момент, — это временами надоедало нам, девушкам.
Ну и вот, однажды зимой они устраивали большой прием, и дом был переполнен гостями. Было слишком холодно, чтобы пользоваться туалетом на улице, но всего один туалет располагался в доме, в конце коридора. Прислуга не имела права пользоваться им, конечно, но я решила, что заскочу туда на секундочку. Но, представь, только я протянула руку к двери, она внезапно распахнулась. И за ней, огромный, как слон, стоял индийский принц, в тюрбане и с драгоценными камнями в бороде. Я почувствовала себя ужасно, знаешь ли — я ведь была всего лишь девушкой в доме — хорошо бы, чтоб земля поглотила меня. Я сделала реверанс и сказала: «Извините, Ваше Высочество», — я чувствовала себя парализованной, ну, ты же понимаешь. Но он только улыбнулся, сложил руки на груди, низко поклонился и ответил: «Пожалуйста, мадам, входите». Я гордо подняла голову и вошла, и воспользовалась туалетом. Вот так. И почувствовала себя Королевой…»
Второй случай Мать всегда описывала так, будто в реальности его никогда не было — каким-то особым, утренним, туманным голосом, который отделял событие от обычной жизни. «Я тогда работала в большом красивом доме в местечке с названием Фарнхамсуррей. В свой выходной по субботам я обычно ходила в Альдершот навестить подругу Ами Ледышку — Ами Хоукинс, которая жила в Черчдауне до того, как вышла замуж, вот. Ну и как раз в эту субботу я постаралась одеться получше и, думаю, выглядела, как картинка. На мне были чудесные ботиночки на шнуровке, полосатая блузка со стоечкой, новая шляпка и вязаные перчатки. Я пришла в Альдершот немного рановато, поэтому решила прогуляться по городу. Ночью прошел дождь, и улицы сверкали, я как раз стояла совсем одна на тротуаре. Когда внезапно из-за угла, неожиданно для меня, показался взвод солдат при полном параде. Я застыла, как парализованная; все эти мужчины и я одна; я не знала, куда смотреть. Офицер впереди — у него были роскошные усы — поднял саблю и скомандовал: «Равнение направо!». И тогда, ты не поверишь, забили барабаны, взревели трубы, и все как один, красавцы-парни промаршировали мимо меня, повернув головы и глядя мне прямо в глаза. А я стояла совсем одна в выходной одежде, и у меня перехватило горло. Все эти барабаны и трубы, и салют для меня одной — и я заплакала, так это было волнительно…»
Наш дедушка решил оставить лошадей и пойти в питейный бизнес. Он стал хозяином в «Пахаре», маленькой гостиничке в Шипскомбе, и когда бабушка умерла, год или два спустя, Мать ушла со службы, чтобы помогать ему. То были дни простых напитков — эля за пенни, рома за два пенни, домашнего сидра, но до шатания, до грубости. Мать не одобряла такую жизнь, но она справлялась благодаря силе духа. «Именно там я научилась быть вышибалой, — рассказывала она, — и немало пьяниц получило по заслугам! Паг Солларс, например; самый громадный бычина в Шипскомбе — сидр доводил его до сумасшествия. Он хватал столы и крушил их, как зверь, а посетители прятались за пианино. «Анни! — молили они, — ради Бога, спаси нас!» Я одна могла справиться с Пагом. Бессчетное число раз я хватала его за ворот и гнала к выходу. Да и других тоже — если они доводили меня до ярости, я просто вышвыривала их на улицу. Отец проявлял слишком большое терпение, поэтому мне приходилось делать эту работу… Они до сих пор ухмыляются, когда видят меня».
Гостиница «Пахарь» была построена как одна из ряда станций на старой каретной дороге в Бердлип; но во времена Матери дорога пришла в упадок и не служила больше главным путем хоть куда-нибудь. Одна или две кареты, проезжавшие по старой привычке, еще пользовались дорогой и гостиницей. Мать подавала им эль и бекон на ужин и укладывала их спать в конюшне. Иными словами, очень мало путешественников следовало этим путем, и дорога, в основном, была пуста. Поэтому долгими часами Мать могла предаваться праздным мечтам, нарядившись в лучшее платье и сидя на террасе, читая или рисуя цветы. Она была молодой, одинокой, таинственно-отрешенной, с приятным лицом и фигурой. Большинство деревенских парней боялись ее буйного темперамента, исключительного ума, непредсказуемых интеллектуальных опытов.
Несколько странных лет провела Мать в этом деревенском пабе, живя двойственной жизнью, переключаясь с грубости бара на террасные медитации и ожидая, пока пролетят молодые годы. Дедушка, со своей стороны, проводил все время в винных погребах, играя в подпитии на скрипке. Владение гостиницей определялось для него так же, как Шоу определял женитьбу — как некое сочетание максимально приятного и, по возможности, максимально доступного. Поэтому он появлялся редко и лишь поздно вечером, когда выныривал из отверстия в полу в растрепанной одежде, с мокрым от пьяных слез лицом, распевая «Сынок военного».
Он намертво присосался к Матери, которая разносила выпивку, старела и ожидала избавления. Однажды она прочитала в местной газете: «Вдовец (четыре ребенка) ищет домоправительницу». К этому времени она уже была по горло сыта Пагом Солларом и звуками скрипки из подвала. Поэтому, переодевшись в лучшее платье, она отправилась на террасу, расположилась там и ответила на объявление. Вскоре пришел ответ, ее предложение приняли; так она встретила моего отца.
