— Глупыш, глупыш, совсем иначе.
— То есть как иначе?
— Ах, ты всегда ко мне придираешься. Малышонок, мне надо же было дела устроить. Подожди, с кем я ехала, где она? Неужели и теперь не влюбиться. Жаль, что ты не…
— Вера, Вера…
— Ну что, такое… Я говорю, что я буду очень жалеть, если ты даже в нее не влюбишься. Она такая, такая… Ах, вот и она. Познакомьтесь, мой брат. Ксения Эразмовна фон-Корн. — Это было сказано торжественно. — И потом более просто. — Ты знаешь, знает Ксения Эразмовна дядю Павла. Он у них бывает. Боби у меня милый, но глупышонок он.
— Вера! Вера!
— Ну, хорошо, хорошо. Помоги лучше Ксении Эразмовне, да нет, вот этот саквояжик ручной. — Носильщик. Носильщик. — Бобик, позови, какой же ты неповоротливый.
Ксения Эразмовна была какая-то странная. Она совсем не улыбалась. Говорила очень приятно и любезно, но не улыбалась.
— Вы теперь живете у Павла Иринорховича?
Боре почему-то стало больно от слова «теперь».
— Да. Недавно. После смерти отца. — «Зачем я добавил „после смерти отца“. Ведь она не спрашивала. И что за гадкая привычка никогда не улыбаться. Неужели она всегда такая?» Боре захотелось рассмешить ее, придумать что-нибудь забавное. Он начал острить, сам смеялся своим остротам громче Веры, которая тоже хохотала, но Ксения Эразмовна даже не улыбнулась. При прощании сказала:
— Очень мило, — (и чувствовалось что это от души), — я так рада, что вас встретила, и вашу сестру, и все. До свидания.
— Верочка, знаешь что?
— Что?
— Она каменная. Совсем, каменная.
— Ах, глупырь, ты сам каменный, сам ты каменный. Она прелесть. Такая уж. Я бы влюбилась.
— Но знаешь, она не улыбается.
— Зачем ей улыбаться?
— Вера, Вера, знаешь, что я вспомнил. Ведь и он почти не улыбается.
— Кто он?
— Сенатор. Дядюшка.
— Дядя Павел?
— Да. Да.
— И знаешь, мне было очень трудно первое время. Мы видимся только за обедом, ну и то.
— Боби! У тебя есть уроки?
— Да. Один.
— Это хорошо. Надо еще взять и мне тоже, и вообще ты не сердись, но надо умириться.
— Умириться?
— Да сжаться.
Пауза.
— Ты надеюсь, у дядюшке не…
— Ну, Верочка, конечно.
Вера смеется, прижимается к брату.
— Ты у меня еще не совсем пропащий.
На набережной тихо. Сани несутся быстро.
— Ты взял хорошие сани, Боби. Правда, приятно так ехать? Да? Я люблю так ездить.
— У вас очень вкусный салат, очень. Ах, как у вас прохладно. Нет, я люблю скорее холод. Ведь я в Москве застряла, должна была на той неделе. Дела. Вы смеетесь? Правда, дела. Но зато я познакомилась с милой Ксенией Эразмовной. В дороге. Бобик должен влюбиться, она такая милая. Вы ведь ее знаете? Она про вас говорила много хорошего. Боже мой, но вы умеете смеяться, что же мой глупыш (это Бобик) мне насплетничал на вас, что вы никогда не улыбаетесь, как Ксения Эразмовна; та действительно не улыбается.
— Ах, Вера, ну что ты.
— Глупыш, глупыш, нечего, сам же говорил.
Павел Иринорхович, действительно, улыбается, как-то продолжительно и нежно.
— Он у меня не очень гадкий, Павел Иринорхович, он глупышонок, но право, ничего. Он вам не надоел здесь? Он бывает несносен.
— Вера, я так редко вижу дядю Павла.
— Все равно, все равно, можно надоесть и при редких встречах, это еще легче. Павел Иринорхович правда?
— Нет, я люблю молодежь. Видите, у меня как будто светлее стало теперь. Было хмуро, когда я жил один.
— Нет, нет, но все-таки, я думаю вам тяжело. — Вера вздыхает.
Павел Иринорхович смеется.
— Какая вы смешная, моя племянница, и милая.
— Я милая? Нет, я просто думаю о том, что вы привыкли к одиночеству, что мы вам немного в тягость. Но это пока. Потом мы, вероятно, устроимся иначе.
— Ах, что вы.
Боря жмется. Ему как-то неудобно от этих Вериных искренностей. Как она может? И ей это так легко, должно быть. Я не могу, я не могу ничего такого сказать, хотя и надо иногда.
— Ваше здоровье. Я вина не пью, но ради такого исключительного случая.
Вера смеется и чокается с Павлом Иринорховичем. Тот улыбается одними глазами.
— Спасибо.
— Бобик, а ты что, дикаренок?
— Я? Я тоже, я тоже пью, буду пить.
— Как ты можешь с ним так говорить? Вот сюда, да, наши комнаты рядом. Не правда ли трогательно, мне неудобно, например, с ним о чем-нибудь…
— Ах, это все глупости, ты ничего не понимаешь. Пусть не воображает, что мы на всю жизнь, на шее…
— Вера, ты знаешь, она милая, но она суховатая.
— Кто? Ксения Эразмовна?
Пауза.
— Я думаю, она влюблена в дядюшку.
— Ах, глупости. Она нас просила зайти. На днях надо будет.
— Я ни за что.
— Почему? Почему? Ах, малыш, эта этажерка совсем некстати, возьми ее к себе. Нет, нет, к Ксении Эразмовне ты пойдешь, и больше нет разговоров об этом.
В комнате Верочки уютно, очень много вещей, но Вера все переставляет по-своему и занимается всем этим очень серьезно. Боря стоит у окна и барабанит по стеклу. На улице снег, пушистый, пушистый.
— Вы, конечно, не в карты, Борис Арнольдович?
— Да.
— Да в карты или да не в карты?
— Не в карты.
— Тогда в розовую, в розовую. Эдуард Францевич! Вы тоже не в зеленую. Идите в розовую, с баронессой, что вы морщитесь. Как вам не стыдно, она очаровательна. Вот право… Борис Арнольдович, а вы с кем? Ну, хорошо, тогда со мной. Эдуард Францевич, пожалуйте и вы со мной, баронессу представим полковнику.
— Фи, фи…
— Не говорите гадостей. Борис Арнольдович в первый раз у нас, он подумает, Бог знает что.
В розовой гостиной довольно большое общество. Это очень странно, что молодежи не так много, как это бывает обыкновенно, хотя хозяйка вечера совсем молоденькая.
— Ну, это совсем неправда.
— Т. е. как совсем?
— Так. Так. Я знаю, что Англия не такая коварная, как ее хотят изобразить.
— Боже! В розовой гостиной, и говорят о политике. Здесь только игра и все молоды.
— О, полковник, ваша игра не при чем, здесь все должны быть молодыми.
— Как, Верочка, ты болтаешь о политике?
— Не вмешивайся, не вмешивайся. Помни, что на вечерах, чем дальше держится брат от сестры, тем лучше. — Верочка, разгоряченная, видимо, не на шутку спором с полковником, сердито смотрит на Борю. На ней белое газовое платье, с черной лентой, она совсем хорошенькая. Боря с удовольствием смотрит на нее.
— Хохотушка.
— Что?
— Я говорю, хохотушка записалась в политики. А ты сегодня хорошенькая.
— Сегодня? Это мило. Кстати. Эдуард Францевич любит англичан. Я это знаю, он душонок.
— Ах, вот в чем дело.
— Тише. Тише. Милый, заговори с ним.
— Ты же говорила, что на вечерах, чем дальше брат…
— Ах, оставь, оставь, глупости, это тогда, а теперь…
— Горячий спор между братом и сестрой? — Звенят шпоры. Бархатистый вкрадчивый голос совсем над ухом. Вера оглядывается. Рядом Эдуард Францевич, гвардейский поручик, почтительно склонивший голову.
— Ах, нет, не спор. Я его распекаю. Он дикаренок.
— Неправда, Вера, ты…
— Молчи. Молчи, ты только глупости болтаешь.
Отношения обостряются. Требуется вмешательство третьей державы.
— Ах, Эдуард Францевич, заступитесь за меня, он меня пилит.
— Я ухожу, ухожу.
— Боби, Боби, вернись сейчас же, куда ты?
— Ксения Эразмовна. Ксения Эразмовна. Он не слушается.
— Кто? Викентий Алексеевич?
— Фанты, фанты должны исполнять все. Викентий Алексеевич, извольте исполнять. Вам что? Статуей?
— Это не совсем приятно, но все же.
— Ах, Ксения Эразмовна, Вера Арнольдовна требует почти невозможного. Я не могу на одной ноге…
— Почему же не можете, все могут.
— Ах, он слишком толстый. Ха-ха-ха.
— Я в этом не виноват.
— Побольше прогулок, прогулок, приходите завтра на свидание пешком на стрелку.
— Но кто же проверит, что я пешком?
— Ах, это так легко…
— Господа. Господа. Запоздавший гость. Позвольте представить моего кузена Владимира Александровича Ольховина. Вы, кажется, знакомы?
— Баронесса Шготц.
— Вера Арнольдовна.
Борино сердце падает. Это немыслимо. Нет, конечно, трудно, но вдруг узнает?
— Куда же вы? Борис Арнольдович? Вы незнакомы? Ваш коллега. Только он технолог, вы универсант.
Боря совсем бледный, подальше от света, чтобы не так заметно, сердце совсем останавливается. Боже!
— Что это? Зачем так пугаться? — Владимир Александрович протягивает руку, смотрит как-то поверхностно.
— Слава Богу, прошло. Кажется, не узнал. Да и трудно, почти немыслимо, в голову не придет.
— Как, до ужина? Нет. Нет. И не думай, это не вежливо и глупо. Да, да, глупо. — Верочка сердито обдергивает Борин зеленый сюртук, потом вдруг нежно: — Ну, милый, пойми, что… ну, для меня, ты должен устроить, чтобы нас посадили рядом.
