– А что, батя, где-то теперь наш дедушка Василий! Я чай, далеко теперь?.. – неожиданно спросил Петя, когда, оба очутились на дне глубокого оврага.
– Кто его знает?.. надо быть, далеко…
– То-то добрый старичок какой! уж такой-то добрый! такой. добрый!.. – простодушно сказал ребенок, – вишь какой образок подарил! ни у кого нет такого… Вечор мамка обшила его холстинкой, на шнурок привесила, «век, говорит, носи! память, говорит, от доброго человека!» Я и то буду носить… – самодовольно довершил он, запрятывая образок за пазуху.
Долго шли они оврагом и еще дольше шли полями. С каждым шагом вперед Лапша делался беспокойнее и молчаливее; ребенок, напротив, не переставал, скакать и болтать без умолку.
– Где ж, батя, лес-то? – спрашивал он время от времени.
– Не видать еще; скоро будет видно…
Они перешли старую черневскую дорогу; местность пошла скатом, и перед ними открылся лес. Косые лучи солнца, которое клонилось к горизонту, обливали золотым блеском бескрайные поля, слившиеся во все стороны; один только лес, изгибавшийся острыми углами и глубокими впадинами, представлялся темным, мрачным пятном посреди сиявшей окрестности. Тимофей и маленький сын его не замедлили достигнуть опушки и вскоре совершенно скрылись из виду.
Светлая майская ночь сменила уже сумерки; небо усеяно было звездами, и окрестность постепенно освещалась серебристым блеском месяца, который всплывал над темным горизонтом, когда Лапша снова очутился на лугу. Первый человек, который увидел его, была та самая востроглазая, тараторливая бабенка, слывшая в Марьинском первой запевалкой и хороводницей. Она выбежала на луг выкликать телку, которая нигде не отыскивалась, и прямехонько налетела на Тимофея.
– Ох! – пронзительно вскрикнула она, откидываясь в сторону; но испуг ее прошел мгновенно, как только всмотрелась она в черты мужика.
– Фу, как ты меня испугал! Я думала, и. бог знает кто! – заговорила она, поглядывая на Тимофея, которого месяц целиком освещал, с головы до ног, – батюшки! да ты никак хмелен? И то хмелен!.. Где это тебя угораздило? – примолвила она со смехом.
Тимофей действительно качался из стороны в сторону; он бессмысленно водил шальными глазами; волосы его торчали в беспорядке; рубашка и ноги были выпачканы грязью; он держался обеими руками за грудь, из которой вырывалось глухое хрипенье.
– Где ж ты это был-то? а?.. – подхватила она, – словно леший какой выпачкался, право!.. Что ты? – промолвила она, пристальнее вглядываясь в Тимофея, который вдруг страшно застонал, – что с тобой делается? ась?..
– Расшибся… ох!.. в вертеп упал, расшибся… добре… – слабым, сдавленным голосом произнес Лапша, продолжая водить глазами и покачиваться с ноги на ногу.
Он, очевидно, был хмелен.
Востроглазая бабенка, надо полагать, совершенно удовольствовалась этим объяснением. Она оглянула его еще раз и пустилась по лугу, покрикивая пискливым голоском: «пусень! пусень!»…
Лапша простоял минуты две на одном месте, страшно распяливая глаза и как бы желая припомнить, где он. Наконец сознание будто возвратилось к нему; он продолжал путь; но не столько, казалось, управляла им мысль, сколько тяжесть туловища, головы и рук, которые сами собою наклонялись к земле и влекли его вперед. Он машинально добрел до своей риги; ворота были заперты; он пытался несколько раз отворить их, но не осилил и повалился у входа лицом к земле.
А между тем в доме у него еще бодрствовали; спали только маленькие дети. Катерина и Маша стояли под уличными воротами; они очевидно ждали чего-то.
– Диковинное дело, право! нейдет, да и полно! – сказала Катерина, в сотый раз выглядывая на улицу.
– Должно быть, с ребятишками убег куда-нибудь… Далеко, может, зашли, – заметила Маша.
– Куда им зайти? Ночь давно… Давно бы прийти пора. Этого никогда не бывало, чтоб малые ребятенки по ночам шлялись, – нетерпеливо возразила мать.
Услыша детские голоса недалеко от околицы, она вышла из-под ворот и, сопровождаемая дочерью, пошла по улице.
– Петруша! – крикнула она. – Петя!
– Я здесь, – отозвался голос. Катерина ускорила шаг.
– Петя, ты? – спросила она, приближаясь к группе мальчишек. Это, точно, был Петя, но только не ее сын, а белокурый курносый мальчуган.
– Ума не приложу! – сказала она, обнаруживая на этот раз очевидное беспокойство.
Она медленно возвратилась к избе своей и села на завалинку. Детские голоса стали умолкать; на улице становилось все тише и тише; кое-где слышался говор мужиков и баб, которые сидели подле ворот своих. Месяц поднялся уже выше крыш, и дальняя часть улицы, которая находилась до сих пор в тени, начала озаряться голубоватым светом. Но Петя все еще не являлся.
– Вот так-то: сидишь-сидишь, ждешь-ждешь, и невесть, право, что в голову приходит! – проговорила Катерина с грустным оттенком в голосе. – Уж не пошел ли он на мельницу?.. в воду не упал ли?.. Да нет, пришли бы, сказали… Главная причина потому больше берет сумненье; больно мальчик-то смирен; нет этого у него, чтоб он баловать стал либо сунулся зря куда ни попало.
– Слышь, матушка, да вон он где! – радостно воскликнула Маша, – не пошел ли он с ребятами в ночную, лошадей стеречь?.. Пойдем, спросим-ка, пока не ушли еще…
Они встали и проворно пошли к околице. Не дойдя еще до конца улицы, они встретили двух мальчиков, которых звала бабушка, сидевшая у избы.
– Ребята, не видали вы, не пошел мой Петрушка с ребятами в ночную?
– Нет.
– Кто же в ночную-то поехал?
– Двое: Костюшка Дорофеев да Васька Кузнецов, только одни и поехали…
– Чай, дядя Степан с ними, – с живостью подхватил один из мальчиков.
– Знамо, с ними; да ведь она про ребят спрашивает…
– Ах ты господи, творец небесный! да где ж он? – произнесла Катерина взволнованным голосом.
– Ты это о чем, касатка? – спросила, подходя к ней, старуха, сидевшая на завалинке и призывавшая мальчиков.
– Да вот, тетушка, парнишка пропал у меня, – начала Катерина, оглядываясь вокруг и прислушиваясь к каждому крику, срывавшемуся время от времени с отдаленных полей, – боюсь, не прилучилось бы чего, невесть куда делся…
– И-и, касатка, чему случиться! Ведь он с отцом ушел, – спокойно возразила старуха.
– Как, с отцом? Когда?
– Да ноне, вечером… Тетка Арина в рощу ходила; идет оттуда, а они идут… Прошли, говорит, лугом-то, да в овраг и схоронились…
– Вишь, матушка, а ты сумневалась! – сказала Маша, – я говорила: ничего!
– Да разве отец-то не привел его? – спросила старуха.
– Он сам не приходил, самого дома нет, – сказала Маша.
– Что ты, касатка? он давно дома; его давно видели! – возразила старуха. – Эй, невестка, а невестка! – крикнула она, обернувшись к избе.
– Ась? – отозвался дребезжащий голос, по которому присутствующие узнали востроглазую запевалку.
– Ты, никак, говорила, Тимофея, Катеринина мужа, встрела?..
– А что?
– Да вот, говорят, дома его нетути… С ним парнишка-то его был?..
– Нет, один шел… да добре очень уж хмелен, бормочет невесть что… не разберешь ничего… расшибся, говорит, в вертеп упал… Какой, я чай, должно быть, по дорогам валялся. Нет, парнишки с ним не было…
С последними словами Катерина, волнение которой возрастало с каждой секундой, повернулась к дому и пошла быстрее прежнего. Маша, следовавшая за нею, несколько раз забегала вперед и с удивлением поглядывала на мать: дыхание Катерины было так тяжело и порывисто, что слышалось в десяти шагах. Она не могла дать себе отчета в том, что чувствовала; ей хотелось только более, чем когда-нибудь, увидеть своего Петю. Вопреки ободрительным мыслям, которыми старалась она подкреплять себя, смутное, но тягостное предчувствие чего-то недоброго теснило ее сердце и волновало кровь. Шаг ее постепенно ускорялся, и, наконец, в некотором расстоянии от избы она бросилась бежать. Минута – и она была в избе; еще минуты довольно было ей, чтоб убедиться, что мужа там не было. Она выбежала на двор и без оглядки пустилась к риге.
Тимофей лежал у ворот в том же положении, как мы его оставили. Надо думать, в первую минуту своего падения в вертеп он не почувствовал, как сильно расшибся; этому способствовал отчасти, может быть, и хмель; и, наконец, в первую минуту ушиба часто не так страдаешь, как после. Боль в груди его, вероятно, только теперь начинала сказываться; он стонал, как умирающий. Подбежав к нему, Катерина оглянулась вокруг; этот взгляд убедил ее, что Петруши здесь не было. При этом она совершенно как будто растерялась, бешено бросилась на мужа и с силою, которая дается в минуты отчаянья, подняла его, как тряпку.
– Где Петя?.. – крикнула она, прислоняя его к воротам, – где Петя?.. – повторила она, вцепляясь ему в рубашку, которая заходила из стороны в сторону вместе с Лапшою; – где… Говори, говори!..
– Матушка… – простонал Тимофей, подгибая колени.
– Где сын? где Петя?.. – снова закричала она, бешено встряхивая его.
