– Матушка… – простонал Тимофей, подгибая колени.
– Где сын? где Петя?.. – снова закричала она, бешено встряхивая его.
Маша бросилась было к матери, думая удержать ее, но та оттолкнула ее и снова приступила к мужу, требуя от него ответа.
– Не знаю… ничего не…
– Врешь, разбойник! тебя видели с ним!.. Говори… говори! задушу!.. – кричала Катерина в каком-то бешеном исступлении.
Рыдания заглушили вдруг голос Тимофея, и он произнес едва внятно:
– Они денег… денег посулили.
– Кто? – вымолвила Катерина, у которой пробежал холод в волосах.
– Нищие…
– Где ж Петя?.. – пробормотала она, опуская руки, которые как будто вдруг отнялись у нее.
– Они увели… силой отняли…
Страшный, раздирающий душу вопль вырвался из груди Катерины; она схватила себя за волосы и вдруг бросилась бежать, как сумасшедшая, к улице, не переставая кричать на всю деревню:
– Батюшки! парнишку украли! Спасите, родные! помогите! Парнишку увели… силой отняли!.. спасите! увели!..
Крики эти, раздававшиеся еще звонче посреди ночного затишья, мгновенно всполошили баб и мужиков, остававшихся на завалинках; на улице послышались голоса и торопливый шум шагов.
Выбежав на улицу, Катерина вторично вырвалась из рук дочери, которая старалась удержать ее, и прямо кинулась в контору. Ее вопли и крики переполошили точно так же маленькое народонаселение, наполнявшее клетушки дворовых; в один миг все показались в дверях; минуту спустя густая толпа, которую увеличивали прибегавшие с улицы, обступила плачущую навзрыд Машу. Один из первых, который подбежал к ней, был Иван обойщик. Узнав, в чем дело, он тотчас же бросился в контору.
Он застал там двух писарей и еще старика, которые всячески старались втолковать Катерине, что Герасим Афанасьевич в городе и приедет не ранее завтрашнего дня; но она продолжала рыдать и биться; она говорила, что надо послать в погоню за нищими, послать сейчас же: иначе разбойники уведут мальчика на край света; наконец, с помощью Ивана, который более других хлопотал около нее, Катерину кое-как уговорили и вывели на свежий воздух. Она казалась теперь совершенно уже обессилевшею. В один этот час истратила она, по-видимому, всю энергию и силу, которые поддерживали ее целую жизнь. Если б не Иван и Маша, она вряд ли даже могла бы держаться на ногах; голова ее с разбросанными в беспорядке волосами безжизненно свешивалась набок; рыдания разрывали грудь, и потоки слез струились по щекам ее.
Так привели они ее к избе. Во все это время толпа, прибывавшая как из клетушек дворовых, так и с улицы, сопровождала их; отовсюду слышались слова удивленья и соболезнования. У порога избы, где все напоминало сына, горе окончательно как бы сломило Катерину, отняло у нее последние силы. Это было так неожиданно, что Иван и Маша не успели подхватить ее; она упала наземь и голосом, полным страшного отчаянья, стала призывать Петю. Иван, Маша и несколько баб снова принялись уговаривать ее – все было напрасно: она колотилась головою оземь и кричала, чтоб ей отдали Петю. Иван шепнул тогда несколько слов Маше и пустился стремглав к риге. Немного погодя он вернулся назад, протискался сквозь толпу и припал лицом к лицу Катерины.
– Тетушка, – заговорил он, силясь приподнять ее, – полно! встань, очнись! Чем время-то терять попусту, пойдем-ка лучше искать его… Я знаю, где его оставили… Бог милостив, найдем! Встань, говорю… право, найдем!.. слезами ничего не возьмешь… Пойдем лучше, пока время!..
Она медленно приподняла голову и так же медленно начала в него всматриваться, как бы не хорошо еще понимая слова его. Иван повторил ей свою просьбу; Маша между тем приводила в порядок ее волосы и также старалась уговорить ее. В толпе все разом говорили и махали руками; общий смысл всего этого был тот, что, точно, времени терять нечего, что если пойти теперь, то можно еще легко напасть на след нищих.
Мало-помалу Катерина очнулась.
– Господи! – сказала она, оглядываясь вокруг и осеняя себя крестным знамением, – господи, что это такое?.. Господи! Творец милосердый! – подхватила она, становясь на колени, подымая глаза к ясному, усеянному звездами небу, и с горячностью начиная снова креститься. – Господи! спаси его, детище мое ненаглядное! Сотвори, отец небесный, милость мне, грешной! Не дай, господи, пропасть ему у злых людей!.. Отыми, господи, силы мои, отыми хлеб мой, дай только взглянуть на него, моего дитятку!..
Говоря все это, она горько плакала, но уж плакала как-то тихо, как бы боясь оскорбить излишним горем и недоверчивостью всевышнего, которого молила о возвращении сына.
– Ну, пойдем же, тетушка Катерина! – сказал Иван, утирая глаза, что делали и многие другие, находившиеся поблизости, – время терять нечего»– пойдем!
Катерина перекрестилась еще раз, покрылась овчинкой, которую принесла Маша и, сказав: «Господи благослови!», быстрыми шагами пошла по улице, преследуемая шумной толпой. Приближаясь к околице, она пошла так скоро, что за нею могли поспевать только Иван да Маша, единственные лица изо всей многочисленной толпы, которых оживляло в этом случае истинное, сердечное участие. Народ, провожавший их, начал мало-помалу отставать. Каждый, прощаясь с ними, считал, однако ж, непременно своею обязанностью высказать им свое мнение и снабдить их советом. Они давно уже миновали луг и, следовательно, ничего не могли слышать, кроме звука собственных шагов; но советы, толки, пересуды и предположения все еще раздавались на улице; наконец все стали расходиться по домам; немного спустя на улице воцарилась такая же тишина, как и в полях, которые серебрил месяц, светивший теперь прямо над деревней.
Но стоило, впрочем, пройти к огороду Тимофея, чтоб убедиться, что в Марьинском не все еще успокоилось. Не нужно даже было тонкого слуха, чтоб услышать с этого места охи и глухие, затаенные вопли. Они выходили из риги; ворота на этот раз были настежь отворены; лунный свет, проходя сквозь многочисленные щели кровли, позволял различать тощую фигуру Лапши, лежащую в дальнем углу. Лицо его было уткнуто в солому, руки раскинуты врозь; иногда он подымал одну из них, сжимал кулак и начинал колотить себя в голову; иногда только глухие стоны выказывали его отчаяние. Время от времени он замолкал вовсе и как бы погружался в горькую думу.
В одну из этих минут, когда становилось опять так тихо, что раздавалось даже ржанье жеребенка с дальних полей, с наружной стороны риги в густых кустах травы послышался как будто шорох. Немного погодя выставилось что-то черное; тень головы неожиданно мелькнула на плетне и скрылась в риге. Несколько времени ничего не было ни видно, ни слышно; наконец мало-помалу подле Тимофея явственно обозначился человек в мохнатой шапке. Секунды три стоял он как бы в нерешительности, осматривался, прислушивался и вдруг пригнулся к Лапше и начал толкать его, нашептывая ему что-то скороговоркою. При первых звуках этого голоса Лапша дрогнул, приподнял голову и прижался спиною к плетню.
– Филипп… брат?.. – пробормотал он, цепенея от страха.
– Я! Никого здесь нет? – прошептал Филипп, озираясь на стороны.
– Бога ты не боишься! говорил: не придешь никогда… денег взял… – начал Лапша жалобным, дрожащим голосом, между тем как брат обшаривал углы риги и прислушивался в воротах, – погубил ты нас совсем… мало тебе этого!.. Чего еще хочешь?
– Тсс… молчи! – грубо возразил Филипп, возвращаясь к брату.
Он наклонился к лицу его, ухватил его за плечи и произнес отрывисто:
– Давай деньги!
– Нет у меня ничего.
– А вот поговори у меня! – прошептал сквозь зубы Филипп, – давай деньги, тринадцать рублев, что нищие дали…
При слове «нищие», которое напомнило Лапше все, что произошло в этот вечер, он горько заплакал.
– Молчи! пришибу! – сказал Филипп, быстро озираясь назад, – говорят, деньги давай!
– Да нет же у меня ничего! – начал Лапша, всхлипывая. – Они меня обманули… напоили… охмелел… они парнишку увели… только полтинник дали да три копейки…
– Давай! – произнес Филипп.
– И тех нету, – продолжал Лапша, – и те обронил, как в вертеп свалился… На, ищи пожалуй… Я дома еще не был.
Одной секунды достаточно было разбойнику, чтоб обшарить брата и удостовериться в справедливости слов его. Он разразился в страшных проклятиях и угрозах.
– Ладно же! – шепнул он, – я все узнаю; коли обманул, я ти припомню… Только, значит, и жил – помни это!..
– Провалиться мне на этом месте! отсохни у меня руки, коли не так… – начал было Лапша.
– Ладно, – перебил Филипп, – обо всем разведаю: коли не так, такого «красного петуха» [36] пущу, долго будешь помнить! – заключил он, бросаясь к воротам.
Тень его снова мелькнула мимо плетня, трава зашуршукала, и снова стало все так же тихо, как было прежде.
Катерина и молодые ее спутники не теряли между тем времени. К ним присоединился теперь, впрочем, еще четвертый товарищ – Волчок. Он догнал их на первой полуверсте – обстоятельство, которое несказанно обрадовало Ивана. От самого Марьинского Иван не умолкал ни на минуту, стараясь всячески успокоить тетку Катерину; и хотя широкая улыбка сияла теперь на губах его точно так же, как и всегда, но ясно уже видно было по его глазам, пожиманью плеч и переминанью, что он исчерпал до дна весь свой запас утешений и приходил в сильное затруднение. Волчок явился как будто затем, чтоб его выручить.
