В семнадцатый и последний раз милый, смешной, близорукий Дроль бросил свое близорукое сердце к ногам Елены Ден.
Много прелестных лиц пришлось видеть в ныне потерянном краю, о многих мечталось в душистой тьме родного сада. Но такой огромной красоты, такой пьянящей улыбки пунцовых губ, таких необычайно светящихся глаз никто еще не видел ни наяву, ни в бреду. Когда Елена Ден, лукаво покрыв плечи старинным золотом волос, заливалась четкой свирелью смеха, хотелось почему-то долго, глухо плакать, чтобы залили крупные слезы эту невыносимую красоту, чтобы померкла она, слишком дразнящая, хотелось далеко-далеко унести, затаить, спрятать его, этот звездный подарок Бога темной земле…
Мудрено ли, что Дроль бросил себя всего этой семнадцатой и последней?
Елену Ден окружала шумная свита молодежи: бывшие офицеры, бывшие студенты, просто бывшие люди – писцы, регистраторы и делопроизводители семи учреждений.
По установившемуся этикету, шутливому, но строго соблюдаемому, у "королевы" ежедневно дежурил кто-нибудь из свиты по назначению ее величества. Дежурный посылался в бесчисленные очереди, мыл за королеву полы в красноармейских казармах, докладывал о новых декретах, защищал квартиру от уплотнения и слушал печальные песенки Вертинского, которые она исполняла мастерски.
Почему-то так вышло, что чаще всех у прекрасной Елены дежурил Дроль. Он с одинаковой радостью, почти с восторгом чистил у ее дома снег, аплодировал ноющей грусти Вертинского и часами простаивал у лавки № 7, откуда Елена получала паёк.
Его называла в глаза "мой верный паж", за глаза – "этот лысый дурак". Лысый дурак служил своей семнадцатой последней, вероятно, не хуже самого идеального средневекового рыцаря. Служил, зная, что совершенно даром разбрасывает он свою стареющую нежность. Он был нескучен только тогда, когда молодыми, полными огня пальцами играл Скрябина, Рахманинова, Метнера на прабабушкином пианино Елены, чудом избежавшем национализации. Играл он с захватывающей глубиной, не по-дилетантски оттеняя все особенности новой музыки. Вне этого он был незаметен, молчалив, и, пожалуй, жалок.
В городе над Дролем посмеивались. Елена зазывным смехом встречала каждую, нередко грубую шутку своего двора, углубляя тайную боль верного пажа.
– Дроль, поцелуйте мне руку! – капризно говорила она, играя изумительными озерами глаз.
Дроль порывисто вскакивал, но точеная рука пряталась в турецкие шали Елены.
– Какой вы смешной, Дроль… Заплачьте, а потом поцелуйте…
У него долго дергалось лицо, нелепо сжимались глаза, но слез не было.
– Не умею. Всё, что угодно, только не плакать, хотел бы… Свита с большим участием хлопала его по плечу, советовала поступить на сцену:
– Там, знаете, в два счета плакать научат… Будете все время у королевы руки целовать…
А Елена, положив на маленькую ладонь золотистую голову, смеялась так нестерпимо-хорошо, что хотелось плакать. Не для рук, а так, просто… От бессильной и бесцельной нежности хотелось плакать…
Когда над испуганным городом заныли снаряды, торопливо рассыпалась дробь пулеметов, Дроль, конечно, был в маленькой густо заставленной мебелью квартире Ден и, стоя у окна, докладывал Елене.
– Утром был разведчик от них… от немцев… гайдамак какой-то украинский, с оселедцем на бритой голове… Говорил, что сегодня ночью обязательно войдут в город. У большевиков паника…
Вишняков, бывший ротмистр, а теперь машинист финотдела, поднял тщательно причесанную голову и спросил насмешливо:
– А вы не боитесь, Дроль?
– Чего?
– А вот стрельбы! Ведь очень страшно. Еще убьют, пожалуй, а? Отойдите лучше от окна. Слишком уж вы заметная мишень.
Дроль открыл окно и высунулся в него, опираясь локтем на подоконник.
У Елены лукаво поднялась бровь.
– Прогуляйтесь, пожалуйста, Дроль, до собора и обратно и высчитайте мне, с какой, приблизительно скоростью стреляет немецкая артиллерия?
Уже вдогонку ему Вишняков крикнул:
– Да поживее! Получите Георгия…
Небо, как огромный котел, бурлило, разбуженное орудийным гулом. Ежеминутно вздрагивала мостовая. Где-то совсем близко, за грязной рекой, трещали винтовки, выбрасывая вместе со свистящими пулями тысячеголосое эхо. Низко плавали дымки. На улице, как в четыре часа утра, было пустынно и тихо. Изредка проносились на заморенных конях красноармейцы еще позавчера эвакуировавшейся комендатуры да плелась по пятам собака с перебитой лапой.
Дроль без шляпы, с крепко сжатыми зубами, свернул за угол, к белевшему в дали собору, у булочной с качающимся кренделем, глухо шлепнулся снаряд.
Разорвался он не сразу, будто думал, стоит ли ради какого-то облезлого кренделя так шуметь. Потом прыснул металлическим звоном и подбросил вверх часть деревянного тротуара, угол дома, камни, осколки кренделя. Собака с визгом шарахнулась в сторону, мимо обсыпанного мелкой пылью Дроля.
В окне соседнего дома показалась встревоженная женщина. Она кивнула головой и крикнула в форточку:
– Сергей Григорьевич, вы с ума сошли?
– Сошел… – смущенно отозвался Дроль, направляясь к собору.
На обратном пути артиллерийский обстрел был менее част, но ураганный огонь пулеметов хлестал воздух с необычайной силой. Видимо, силы наступающих стягивались к центру. Вдоль улицы, тонко воя, лилась струя пуль.
Только случайно можно было избежать этого, дождя, и Дроль шел наугад, втягивая голову в воротник тужурки, переделанной из вицмундира.
В зияющей бреши булочной стоял конный красноармеец. Он с любопытством оглядел Дроля и остановил его.
– Нешто тебе жисть надоела? Путаешься издеся. Скидывай сапоги! Часы есть?
Дроль сел на расщепленный край тротуара и поднял ногу. Близорукие глаза светились странной, мигающей радостью. Левая рука снимала сапог, правая гладила рассыпавшиеся куски кирпича.
– Да ты, видать, юродивый… Иди, братишка, домой, а то, ей-Богу, убьют, – сказал всадник и, пригнувшись к седлу, поскакал в гору.
Елена встретила Дроля с изумленной улыбкой. Показалось ли только, или в самом деле в уголках небывалых глаз всколыхнулся испуг, когда она спросила, стоя у двери:
– Вы живы? Я так беспокоилась… Бедный вы мой… Дроль смущенно подошел к ней.
– Двадцать девять выстрелов… в десять минут… Кажется, шестидюймовка.
Он сел в кресло и задымил, то сжимая, то разжимая пальцы левой руки.
У него не было ее раньше, этой лихорадочной игры коротких, потрескивающих пальцев. Бывший ротмистр Вишняков в тот же день рассказал свите о нелепой привычке этого старого дурака: с ним сама Елена разговаривает, а он на тужурке, переделанной из вицмундира, какие-то бешеные мелодии разыгрывает.
Спустя неделю Елена скакала в мужском седле рядом с неестественно стройным немецким лейтенантом. Дроль немигающими глазами следил за тонким хлыстиком в тонкой руке, за прядью спелой ржи под синей вуалью. Сливались в радужный круг золотые и синие пятна, и что-то большое хотели сказать влажному стеклу прыгающие по нему пальцы левой руки Дроля.
Когда рыжий полковник в желтых крагах, с Железным крестом на горделиво выпяченной груди, знавший по-русски только одно слово – "випороть!", танцевал с Еленой вальс в общественном собрании, легко скользили маленькие ножки под громыхающую музыку баварского оркестра, Дроль мучительно тяжело дышал в соседней комнате клуба, близоруко всматриваясь в раскрытую дверь. И так же лихорадочно стучали пальцы левой руки по изодранному сукну биллиарда…
Ранней весной, сейчас же по уходе немецких войск и гетманской вирты, Елену Ден арестовали за связь с немецкой контрразведкой и военный шпионаж.
Обвинение было вздорным с начала до конца. Но если бы девушку с незабываемыми глазами постигла даже заслуженная кара, разве мог "мой верный рыцарь" не обивать порогов особого отдела, моля о пощаде? Разве мог он, ничего не достигнув, не написать в ревтрибунал о том, что это он, Дроль – агент германской контрразведки и шпион, что он уговорил Елену взять вину на себя, думая, что ее, как женщину, пощадят…
Смешной, ласковый Дроль, не говоривший по-немецки, боявшийся, как огня, всякой политической игры, влюбленный только в королеву и Гофмана…
На масленице, в непогожую темную ночь, Елену Ден расстреляли. Расстреляли и Дроля за сообщничество, за слишком позднее раскаяние.
В тюрьме он окружил Елену таким тоскующим вниманием, такой трепетной любовью, что бывший ротмистр Вишняков – свидетель по делу Ден и тоже приговоренный к расстрелу – сказал ему в исцарапанной пулями камере, с трудом раскрывая разбитый на допросе рот:
– У вас большая душа, Дроль… У вас сердце героя, Дроль… Может быть, это бред… у меня стон в голове… может быть, вы – святой! А мы смеялись… а мы… я горжусь знакомством с вами, Дроль!..
