Было уже поздно, когда Герман вернулся домой. Он прошагал несколько миль. В комнате не горело ни одной лампы. Маша лежала в той же позе, в которой он ее оставил. «Может, она умерла?» — вдруг подумал Герман. Он спросил:
— Ты спишь?
Маша не ответила. Он подошел и потрогал ее лицо. Маша сказала:
— Что тебе надо?
Герман разделся и лег рядом с ней. Он долго лежал без сна, потом наконец задремал.
Когда Герман снова открыл глаза, луна светила в окно. Маша стояла посреди комнаты и пила коньяк из бутылки. Он сказал:
— Маша, это не выход!
— А в чем выход? Mind your own business![67]
Она разделась и подошла к нему. От нее пахло алкоголем. Герман опьянел от ее губ. Они молча поцеловались. Они занимались любовью в полной тишине, как животные. Потом Маша села и закурила сигарету. Вдруг она спросила:
— Где я была в это же время пять лет назад?
Она задумалась, долго рылась в собственной памяти и затем ответила:
— В долине смерти.
VI
Герман и Маша переехали в гостиницу, недалеко от границы с Канадой. Оставалась еще пара дней отпуска. Цены в гостинице были умеренные — тридцать долларов в неделю с человека.
На берегу озера рядом с бунгало полуголые мужчины и женщины играли в карты. На теннисном корте раввин в ермолке и шортах играл в теннис с раввиншей. В гамаке, натянутом между двух сосен, лежали парень с девушкой и безудержно смеялись. У парня были высокий лоб, растрепанные волосы, плоская волосатая грудь. На девушке был обнажавший живот купальник, на шее висела звезда Давида.
Хозяйка гостиницы заверила Германа и Машу в том, что местная еда абсолютно кошерна, а постояльцы живут как одна дружная семья. Она привела пару в бунгало с некрашеными стенами и голыми балками на потолке.
В столовой за длинными столами полуголые мамы пичкали детей едой. Малыши плакали, давились, выплевывали насильно запихнутые в них овощи. Раввин, игравший в теннис, сыпал остротами. Официанты — студенты колледжа или ешивы — высокомерно перешучивались с пожилыми дамами и увлеченно флиртовали с юными девушками. Они тут же подошли к Маше спросить, откуда она, где родилась, как спаслась от нацистов, и отпустили несколько двусмысленных комплиментов.
У Германа комок встал в горле. Он не мог есть ни рубленую печенку с луком, ни блинчики, ни жирный кусок говядины, ни фаршированную кишку. Женщины за столом сетовали:
— Что это за мужчина? Он же ничего не ест…
У Ядвиги на сеновале, в пересыльных лагерях, за несколько лет проживания в Америке Герман успел забыть об особенностях современных евреев. Но вот он видит вновь всё то же самое, как будто ничего не изменилось. Та же пошлость, те же противоречия и абсурд.
Еврейский поэт с круглым лицом и кудрявыми волосами завел разговор с раввином. Представившись атеистом, он говорил о светской жизни, о культуре, о борьбе за права евреев, об антисемитизме. Пока поэт бросался фразами, раввин совершал омовение рук и произносил благословение после еды. Иногда он поднимал глаза и говорил несколько слов вслух. Полная женщина твердила, что идиш — это жаргон, смесь языков, лишенная грамматики. Бородатый еврей в очках в золотой оправе и шелковой ермолке встал и произнес речь о недавно созданном государстве Израиль, ожидая поддержки аудитории.
Маша разговорилась с женщинами, ее уже называли миссис Бродер и выспрашивали разные подробности о том, когда они поженились с Германом, сколько у них детей, чем занимается муж. Герман наклонил голову, как будто хотел побыть один. Любое общение с людьми приводило его в смятение. А вдруг среди них найдется кто-то из Бруклина, кто знает Германа и Ядвигу?
Какой-то пожилой еврей, родом из Галиции, зацепился за имя «Бродер» и стал выспрашивать у Германа, откуда тот родом, нет ли у него семьи во Львове, в Тарнове, в Бродах, в Дрогобыче. У этого еврея в семье был Бродер, пятая вода на киселе, он учился на раввина, но стал адвокатом и теперь занимает важное место в религиозной партии «Мизрахи» в Тель-Авиве. Чем больше Герман рассказывал, тем больше тот спрашивал. Должно быть, хотел свести разговор к тому, что они с Германом родственники.
Все женщины за столом восхищались Машиной красотой, ее стройной фигурой и манерой одеваться. Маша вскользь заметила, что сама сшила платье, которое было на ней надето, и соседки по столу очень заинтересовались. Is that so?[68] Может быть, она шьет на заказ? У всех оказались платья, которые надо было расставить, ушить, удлинить, укоротить.
Герман поел кое-как, но встал из-за стола с тяжестью в желудке. Он вспотел от жары и пошел с Машей прогуляться.
«Что это за изгнание? — спрашивал Герман сам себя. — Концлагерь для души. Ад, в котором евреи теряют свою значимость сами по себе». Герман сам не осознавал, каким нетерпимым он стал за годы одиночества, насколько претила ему светская жизнь, насколько он оторвался от общества и был чужд человеческих отношений. Его мучило только одно желание — как можно скорее сбежать отсюда.
Он зашагал так быстро, что Маша отстала.
— Куда ты бежишь? За тобой никто не гонится…
Они поднимались на холм. Герман то и дело оглядывался по сторонам: можно ли здесь спрятаться от нацистов? Откуда можно было бы их обстрелять? Кто-нибудь решился бы спрятать их с Машей на сеновале? Герман только что пообедал, но уже начал беспокоиться о том, как пройдет ужин. Невыносимо сидеть среди женщин и смотреть, как они пичкают своих детей. Они портят трапезу. Герман больше не может выносить их пустую болтовню. Еврейство? Что за еврейство, если Бога нет? И как можно служить Богу, насылающему такие несчастья?
В Нью-Йорке Герману не терпелось подышать свежим воздухом, насладиться природой, но теперь к нему вернулись переживания, которые город почти сумел успокоить. Евреям совершенно не подходил этот покой среди низких домиков, сараев, амбаров и садов. Здесь, среди лесов и полей, разница между евреями и гоями становилась удивительно очевидной. Маша боялась собак. Каждый раз, когда она слышала собачий лай, она хватала Германа за руку. Маша начала жаловаться, что ей тяжело ходить в туфлях на высоком каблуке. Фермеры, живущие здесь, смотрели на гуляющих с видимым недовольством.
Когда они возвращались в гостиницу, Герману захотелось покататься по озеру на одной из лодок, предоставленных в распоряжение гостям. Маша колебалась. Желая отговорить Германа, она сказала:
— Ты еще меня утопишь…
В конце концов она села в лодку и закурила сигарету. Герман взял весла. Он знал, как управлять лодкой, но чувствовал неловкость в руках, натянутость каждого движения. Ни он, ни Маша не умели плавать. Небо было ясным, дул ветер. Поднявшиеся волны бились о борта лодки и качали ее, как колыбель. Изредка Герман различал какой-то плеск, словно в воде их подстерегало чудовище. Оно тихо следовало за ними, каждую минуту готовое потопить лодку и погубить катающихся. Много ли нужно, чтобы перевернуть это корыто?
Герман любил повторять, что уже не держится за жизнь. Но вот он сидит в напряжении, внутри что-то ёкает при каждом движении лодки. Маша смотрит на него с подозрением, дает указания и критикует. Она не доверяет его физической подготовке, а может, просто не верит в удачу? С такими, как они, все может случиться. Природа сохраняет нейтралитет. То же солнце светило над Освенцимом, Майданеком, Треблинкой и Штутгофом. Тот же ветер уносил дым из печей, в которых сжигали евреев.
— Смотри, бабочка!
Маша показала пальцем.
Как это она улетела так далеко от берега? И сможет ли добраться обратно? Она порхает в воздухе, размахивая белыми крылышками. Летит зигзагами, без определенного направления, и вдруг исчезает из виду. Где она? Утонула? Волны полны игры света и тени, они складываются, подобно огромной паутине или жидкой шахматной доске. Нет, мир — это не хаос. Здесь царит закон. Вероятно, Спиноза был прав: сам Бог подчиняется Своим собственным законам. Он и есть закон. Он знает свою физику, химию, биологию, социологию и поэтому ничему не удивляется — ни резне Хмельницкого, ни лагерям, Гитлера, ни чуме, ни Сталинградской битве. Это все необходимо, предопределено. Если Герману с Машей сегодня суждено утонуть, это не нарушит мировую гармонию.
— Осторожно! Скала!
Маша вскочила, лодка закачалась. Герман принялся грести в обратную сторону. И правда, скала торчит из воды, неровная, острая, поросшая мхом. Она еще помнит о леднике, который во время оледенения оставил в земле эту яму. Выстояв среди дождей, снегов, морозов и жары, она не боялась никого, ни нацистов, ни большевиков, ни топоров, ни бомб. Эта скала безразлична, как Бог. Ее не надо освобождать, она уже свободна. Страх смерти — это страх перед Богом.
Лодка плыла к пристани. Герман и Маша вышли на берег. Дойдя до бунгало, они улеглись на кровать и накрылись шерстяным одеялом. Они лежали друг рядом с другом, две души, отстранившиеся от Бога. Маша закрыла глаза. Было непонятно, дремлет она или думает. Потом ее глаза словно заулыбались под веками. Губы начали что-то бормотать. Герман пристально рассматривал Машу: знает ли он ее? Даже изгибы ее тела были ему неизвестны. Он и вправду никогда не изучал форму ее носа, подбородка, лба. А что происходит в этой голове? Маша вздрогнула и села:
