Мы были наедине друг с другом. Испарения дурмана струились от нее ко мне и затем парили, улетая обратно, а пианист лишь время от времени вторгался в наше одиночество, подобно мыши из мультфильма, суетящейся на брачном пиру здоровенных котов. И никого это не оставило равнодушным. Только что вошедший в кабак пьяница бормотал за нами последнее слово каждой строчки, а потаскушки, сидевшие с судьей, начали подпевать нежным тихим фальцетом, отчего судья чуть не испепелил их своим взглядом. Остальные пребывали в молчании. Тони кипел от ярости. Шерри сошла с эстрады, подошла к нему и сказала:
– Ну вот и конец. Увольняюсь.
– Ты не увольняешься, – сказал Тони, – тебя выгонят. С треском. Ты просто спятила.
– У меня, Тони, есть американский флаг, и я подарю его тебе на Рождество. Чтобы тебе было на чем кушать.
– Теперь, детка, ты будешь петь в ванной. И больше нигде. Я позабочусь о том, чтобы тебя в этом городе ни в один кабак и на порог не пускали.
– Мне надо переодеться, – сказала Шерри.
– Я подожду, – ответил я.
И вот мы с Тони остались вдвоем. Мы старались не глядеть в глаза друг другу и стояли рядом, словно испытывали один другого; он был здесь, и я тоже был здесь, два исчадия бездны в глубоководном океанском гроте, избегнувшие назойливого внимания прочих обитателей моря. Тони был сер лицом, кожа цвета асфальта. Я почувствовал, что под этим асфальтом он меня мысленно и хоронит, и тогда я призвал на помощь Дебору. Сколько раз, беседуя с Деборой, я хватался рукой за горло – вне всякого сомнения, она проводила воображаемым лезвием по моей шее от одного уха до другого. Что ж удивляться тому, что она верила в чудеса. А теперь я, в свою очередь, сунул руку в карман, нащупал там нож, неким мыслительным усилием переместил его в ладонь, раскрыл и вонзил стремительно рванувшееся вперед лезвие в шею Тони, как раз под адамово яблоко. «Так и надо, – сказал голос Деборы в моем мозгу, – наконец-то ты чему-то научился. Теперь присыпь рану солью». – «Где мне взять соль?» – спросил я у нее. – «Выдави из слез у того, кого этот человек способен унизить. Там ты найдешь соль. И вотри ее в рану».
И вот я взыскал некоей дистиллированной печали, и игра моего воображения была так сильна, что кончики пальцев почувствовали прикосновение белых кристалликов, которые надлежало перенести на шею Тони, а затем какая-то часть моего мозга принялась старательно втирать их.
Я почувствовал, что ему стало не по себе. Он переступил с ноги на ногу. Затем заговорил:
– Душно здесь.
– Да.
– Скверная история с вашей женой.
Этого ему показалось мало.
– Я ее знавал, – сказал он.
– В самом деле?
– Я держу еще один кабак в другом конце города. И там она бывала с друзьями. Довольно часто.
Шерри вышла из своей уборной. На ней было деловое платье и плащ, в руке
– чемодан.
– Пошли отсюда, – сказала она мне и, не удостоив Тони взглядом, направилась к двери. Я последовал за нею, но в центре позвоночника у меня возникло ощущение, будто Тони раскрыл нож и сейчас вонзит его мне в спину.
– Да, мистер Роджек, – сказал Тони, – ваша жена была баба что надо. Первый класс.
– Знаете ли, – ответил я ему, – мне очень жаль, что у вашего дяди такие неприятности.
– Он с ними разберется, – сказал он мне в спину.
Это было последним, что я услышал там, и мы с Шерри вышли на улицу.
Мы завтракали в какой-то забегаловке маленькими английскими булочками с чаем и почти все время молчали. В какой-то момент, поднося чашку к губам, я заметил, что рука у меня дрожит. И Шерри это тоже заметила.
– Ну и ночка у вас была, – сказала она.
– Дело не в ночке. А в том, какое мне предстоит утро.
– Вы боитесь того, что произойдет в ближайшие часы?
– Я всего боюсь, – сказал я.
В ответ она не засмеялась, а просто кивнула.
– Я ходила к психоаналитику, – сказала она.
– А была причина?
– Суицидальное настроение.
– С красивыми женщинами это бывает.
– Все было куда паршивей.
– Вот как.
– А вам не кажется, что порой наступает момент, когда разумнее всего совершить самоубийство?
– Возможно.
– Особенно, если это ваш последний шанс.
– Пожалуйста, объясните.
– Вам случалось жить с мертвецами? – спросила она с деловитым выражением на лице.
– Нет. Не знаю. В самом деле не знаю.
– Ну, ладно. Я жила у отца с матерью, и все время, пока я росла, они были мертвецами. Они умерли, когда мне было пять лет и пять месяцев. Погибли в автомобильной катастрофе. И я осталась со старшим братом и сестрой.
– Но они о вас заботились?
– Какое там, – сказала Шерри. – Они оба полусумасшедшие.
Она закурила сигарету. Круги у нее под глазами казались черными от усталости, зеленый цвет на кромке век переходил в пурпурный и выцветал, струясь по щекам, в бурую желтизну.
– Если живешь с мертвецами, – сказала она, – то со временем начинаешь понимать, что в определенном году есть определенный день, когда они ждут тебя и готовы принять тебя с распростертыми объятиями. И этим днем нужно воспользоваться. Потому что иначе ты можешь умереть в такой день, когда тебя никто не ждет, никто не встречает, и тогда тебе приходится просто скитаться. Поэтому-то, когда этот день настает, ощущаешь столь сильный порыв к самоубийству. И я поняла, что такой день для меня наступил. И не воспользовалась им. Вместо этого кинулась к психоаналитику.
– Ну, хорошо, – сказал я, – возможно, вам и надо было воспользоваться шансом, который вам в этот день представился. Но если вы осознали это и через это прошли, то, может быть, в следующий раз вас не потянет на самоубийство так сильно. А может быть, всему этому просто не стоит придавать чересчур большое значение.
– Вы оптимист, – сказала она и дотронулась до моей руки. – Вам все еще страшно?
– Уже не настолько, – ответил я и солгал. Страх и угроза витали над моей утешительной речью. Не бояться смерти, быть готовым к ее приходу, – иногда мне казалось, что я боюсь смерти сильнее, чем кто-либо другой. Я был не готов к ней, совершенно не готов.
– Сейчас полнолуние, – сказал я, – сколько оно еще продлится?
– Еще три дня.
– Понятно.
– Вы сказали, что боитесь. Вы имели в виду женщин?
– Порой мне кажется, что мне нечего с ними делать.
– Нечего делать?
Я чуть было не поведал ей того, о чем никогда не говорил никому другому.
– Мне бы не хотелось это обмусоливать, – сказал я.
Я не решился сказать ей, что, находясь в постели с женщиной, редко представлял себе, что созидаю жизнь, напротив, ощущал себя пиратом, совершающим разбойничий налет на жизнь, и что в тайниках моей души жил страх
– да, там была самая сердцевина моего страха, – перед судом, который должен был состояться в глубине женского лона. Я почувствовал, что у меня чуть вспотела спина.
– Как насчет того, чтобы немного выпить? – спросил я. – У вас дома найдется выпить?
– Ко мне нельзя, – сказала Шерри. – Тони будет звонить каждые четверть часа. Потом пошлет кого-нибудь, чтобы тот барабанил в дверь.
– Да и ко мне нельзя. Там покоя не дадут. Репортеры, друзья, коллеги и, так сказать, родственники.
Барней Освальд Келли возвращался в город. Он возвращался в город, если Робертс мне не солгал, но с какой стати он стал бы лгать? Мысль о моем тесте, которого я за все время супружества не видел и восьми раз, но знал достаточно хорошо, чтобы его опасаться, была чрезвычайно серьезна, но, так или иначе, я отбросил ее – примерно так же, как отбрасываешь мысль о возмущении народных масс где-нибудь в Азии.
– Да, – сказал я, – от моего дома лучше держаться подальше.
– А в отель я не хочу.
– И я тоже.
Она вздохнула.
– Есть еще одно место. Совершенно особое. Крайне интимное.
– Я пойду туда с величайшим почтением.
– Слишком рано нам там появляться.
– Но у нас нет выбора, принцесса.
– Ох, Стив, – сказала Шерри. – «От бздуна и слышим».
Холодным туманным утром, под небом столь серым, словно оно тщилось сравняться с дыханием мокрых городских улиц, мы поехали на такси в Нижний Ист-Сайд и там, вскарабкавшись на шестой этаж какого-то дома, минуя сладкий, с примесью гнилого дерева, запах дешевой винной лавки, вверх по лестнице, с грязной лампочкой на каждой площадке, одетой в проволочную клетку с налипшею на нее пылью, такой же плотной и пышной, как мох. Мусорные баки стояли у дверей – острый проперченный запах пуэрториканской стряпни, запах тмина, свиной требухи и загадочных приправ, запах откровенной нищеты. На каждой площадке зияла распахнутая дверь уборной, пол вокруг унитаза был влажен. Зловоние трущобной канализации внушало ужас стародавних времен, наводило на мысль о том, сколь болезненна сама болезнь, сколь испорчено содержимое испорченных кишечников. Поднимаясь по этой лестнице, я был не столько любовником, сколько солдатом, пересекающим вражескую территорию. «Разучись любить, – говорил запах, – и ты не будешь от меня отличаться». Кое-где за стеной звучали мамбы, какая-то девочка орала в безумном страхе, как будто ее забивали до смерти, и на каждой площадке из приоткрытой двери на нас таращились карие глаза – в пяти футах от полу, в трех футах, всего в одном футе – это был годовалый малыш, еще не научившийся твердо стоять на ногах.
